он на ноги в тарантасе, взревел:
— Едем! Кто не поедет, пусть сам себя винит, плакать бы не пришлось, — и опять сел.
Митрий да еще мужиков пять, больше фронтовиков, не поехали, повернули к Тепляхе.
«Чистый контра, — думал о Шиляеве Гырдымов, — не признает власть и других против нее подбивает».
Потом ему вспомнилось, что Зот Пермяков говорил о Шиляеве. Карпухина будто от ареста скрывал. Карпухина, который чуть цельный мятеж не устроил. Это ему не пройдет. Нет, не пройдет. И Гырдымову захотелось быстрее в Вятку.
— А ну, пошибче, — сказал он вознице первые за дорогу слова.
* * *
Митрий направил мерина по малоезжему проселку. Не торопил. Хотелось утишить душу. Мягкая полевая дорога шла вдоль широко разлившейся реки. Никто не нарушал закатный покой. Только повизгивало колесо, которое Шиляев не успел впопыхах смазать, да поскрипывала плетенка тарантаса, цеплялись за спицы жилистые палевые цветы.
«Эх, Гырдымов, Гырдымов, — думал он, — вред от тебя несусветный, потому что несправедливый ты человек. Может, иной мужик подумывает еще, куда ему податься, то ли к старому житью, то ли к новому. А ты направу дашь, ожесточишь человека. Из-за пустяка прогнал порожняком, поди, верст двадцать».
Белоголовые ребятишки, попросив гостинчика, закрыли полевые ворота последней от Тепляхи деревни Большой Содом, и дорога пошла по тепляшинским полям. Вот чья-то, почитай, бросовая полоса: заполоводила ее желтью вздорная трава сурепка. То ли солдатка хозяйствует, то ли старик хворый, а может, мужик увечный. Как-то не приметил, чья земля. Не будет тут хлебушка. Стучит копыто о закаменелый суглинок. Как бы вместе всем в одно сердце жить-то. Не было бы такого. А как в одно сердце, когда вот так, как сегодня, вытянут из тебя жилы. Все не мог утихомириться Митрий. А может, нельзя по-иному? Может, только так надо с мужиком? Он ведь неодинаков. Может, Первакова это проймет, зачнет почитать комиссара, а другого это озлобит. В чем тут правота?
Поднявшись по отлогому взволоку, поросшему вересом, Шиляев остановил лошадь. Вылез из тарантаса. Стояла в этом месте одинокой вдовицей береза. Большая, шатром. Это доброе дерево не раз хранило его от палкого зноя, как матка, поило березовицей и ничего не требовало взамен. Он всегда останавливался здесь, под березой, в виду родного села, постоять, послушать это дерево.
Когда возвращался домой из плена, летел впробеги, а тут остановился. Всю округу от этой березы видать. Место веселое. Почему-то тут всегда сеяли мужики лен. То голубое было все, то разбредались по полю, как рекрута, в обнимку, составленные в дюжины снопы. Веселило и успокаивало это место.
Вечернее солнышко ластилось, грело мягко.
Да, Гырдымов, Гырдымов. Капустин-то вон по-иному делал: сознательность искал в мужиках. Она для опоры тверже, чем злость да испуг. На зле не удержишься. Нет.
Вдруг вспомнилось, как в запасном полку мучил ненавистный фельдфебель Кореник тихого солдата Мастюгина. Брал двуострую палку — один конец в подбородок, другой в ямку меж ключиц.
— А ну, выше голову, а ну, иди гусиным шагом, веселей запевай!
У Мастюгина глаза на лоб выкатываются, слезы текут, а он корячится гусиным шагом и не то рыдает, не то поет:
Из-за рощицы зеле-о-оной
Вышла ротица солдат.
Кореник сидит у самовара и, отрываясь от блюдца, орет, только багровеет литой затылок:
— Я те покажу кузькину мать! Кру-гом! Запевай!
Было это не первый раз. Митрий, спавший рядом с Мастюгиным, слышал, как тот плачет по ночам. Не выдержал Шиляев, скараулил поручика Карпухина, вытянувшись, попросил дозволения обратиться. Карпухин выслушал, поджал твердые губы, остро посмотрел Митрию в лицо, сказал не доброе «землячок», как обычно, а коротко, по-армейскому:
— Иди, я узнаю.
Сколько он узнавал и узнавал ли, Митрий не спрашивал. Только Мастюгин-то через два дня на посту застрелился. Кореник докладывал, что солдат был тупой, не смог овладеть оружьем. Не заступился, видать, поручик за Мастюгина.
Может, и не такой Карпухин, каким казался, может… Ведь вступись он сразу, Мастюгин-то жил бы.
Вроде знал хорошо Карпухина, и казалось, не мог он пойти против народной власти, и, наоборот, даже был Митрий уверен, что явится тот с повинной, как они условились у него в клети. А вот поди ты, не пошел.
На этот раз не рассеивались тяжелые сомнения. А ведь стоял он тут долго-долго. Вроде бы за это время можно состариться и поседеть. Но, оказывается, еще солнце не село. Вон сколь далеко можно улететь в помыслах.
«А все-таки нельзя так, как Гырдымов. Нет, нельзя, — уже подъезжая в темноте к своей избе, решил окончательно Митрий. — Где можно добром, добром и надо делать».
ГЛАВА 17
В самое неподходящее время, когда весна незаметно переходила в лето и зацветали луговые травы, Капустина начинала бить малярийная дрожь. И хоть днем парило, он не снимал побелевшую от дождей кожанку, знобко застегивал пуговицы до самого подбородка. Из-за этой непонятной болезни, которую доктор назвал сенной лихорадкой, приходилось бесконечно выслушивать советы пропариться в бане, пропотеть.
На днях Петра назначили председателем только что созданной чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. По его просьбе направили в ЧК и Филиппа Спартака с Антоном Гырдымовым. Новые работники новой комиссии таскали, расставляя по комнатам булычевского особняка, разномастные столы и стулья, когда Филипп столкнулся с Петром. Тот только что вернулся из Нолинского уезда. Еще не успел сбить с фуражки мохнатую пыль.
— Хвораешь все? — спросил сочувственно Филипп. — Слышал я, надо чай из мяты с медом…
— Ну, брат, — садясь на подоконник, измученно улыбнулся Капустин, — и ты туда же. Как это ты говорил-то? Надо волосы дыбом иметь? Так, что ли?
— Ну, так.
— Замечаю я: у всех от моей болезни волосы дыбом. Все одно заладили. Болезнь — ерунда. Тут есть дела похорохористей. Наломали, оказывается, мы в губисполкоме горшков: для хлебных закупок назначили высокие твердые цены. Убедили нас сделать это «друзья» эсеры, да и сами мы раскинули мозгами: вроде полегче хлеб пойдет, крестьяне будут посговорчивее, а сегодня телеграмма из Москвы. Ленин пишет: от таких цен выгода только кулаку. У бедняка хлеба все равно нет. Выходит, для кулака мы постарались. А хотели как лучше. И все из-за того, что близко смотрим. Не думали, к чему это приведет.
Филипп оттирал с рук прилипшую грязь.
— Это ясное дело. Надо бы попрозорливее быть.
— Я вот к чему, Филипп, — взглянув в глаза Спартаку, проговорил Капустин. — Пора нам умными быть, особенно вот на этой работе. Знать, где что делается и почему.
Теперь Спартак понял,
