Я не из дурочек. Но биться с жизнью можно было только спиной к спине. Биться и иногда, в паузах, запрокидывать голову. Тихо тереться макушкой о его позвоночник. Медленно вдыхать запах его волос. Запах с двадцатилетней выдержкой. Вдыхать и знать: я – дома.
Больше этого ощущения нет. И это странно, но не жалко. За разрушенными стенами оказалась возможность мира. Вместо любви мне выдали просветление – у других людей оно, я слышала, достигается только упорными медитациями или курением травы.
Психиатр, пользовавший меня полтора месяца, сказал, что брошенные жены живучи как кошки. Они выбираются из таких передряг, что всей стране стоит поучиться. «Вообще нашей стране полезно было бы стать брошенной женой». Мой случай его удивил. Боль, которую я носила в солнечном сплетении, была похожа на сбегающее дрожжевое тесто. Мы пытались поймать-смять ее транквилизаторами, вмесить в расползающиеся части антидепрессанты. Мы даже делали меня овощем и очень рассчитывали на химический сон, откуда я должна была вернуться если не излеченной, то, по крайней мере, отдохнувшей от слез.
Мы всыпали в боль столько фармакологической муки, что наркобароны могли бы назначить меня шеф-поваром.
Со мной нельзя было справиться. И каждый следующий день был хуже предыдущего, хотя опытные женщины уверяли, что время лечит. И когда-нибудь будет лучше. Нужно только не мешать.
Они устали от меня, эти опытные женщины. Они устали и ушли, не переставая удивляться. А по утрам я хотела, чтобы мое сердце перестало биться, чтобы все закончилось – я знала – острой, невыносимой, но последней болью.
Я ходила на работу, я управляла сетью стоматологических клиник, я привычно улыбалась во все зубы и, нажимая на все кнопки аварийных вызовов, искала себе еще какой-нибудь проект. Не дело всей жизни, как мечталось раньше. А только проект, способный принести мне деньги. Много денег. Легальных, здоровых. Таких, которые можно было бы оставить по наследству так, чтобы хватило на всё.
«У вас есть суицидальные мысли?» – спросил психиатр.
«Нет, – ответила я. – Напротив. Мои мысли исключительно живучи…»
«Шутите?» – подозрительно спросил он.
И мы даже вместе смеялись, рассчитывая дозы, призванные улучшить мое состояние…
* * *
После плавания Злой ложился на гальку, животом вниз. Он широко раскидывал руки. Он дышал куда-то вглубь пляжа, вглубь земли. И лица его не было видно. Я делала вид, что на том берегу, где был он, мне нужно поменять полотенца, но на самом деле ходила смотреть.
Смотреть на Злого. А он лежал, не поворачивая головы. И я глядела на его спину, вылепленную – я видела – жестокостью и какой-то отчаянной нелюбовью к собственному телу. Наверное, в детстве он был толстым. Я тоже была.
А потом… А потом я искала его. Весь шумный, звенящий тарелками и ножами ужин, и весь вечер, суетливый и влажный, и всю ночь… Почти всю ночь я искала его и не нашла его. В первоисточнике было по-другому: «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его».
Впрочем, не по-другому. Так все и было. Я искала на ложе. Но обнаруживала только себя – отдельную, бесстыдную, совсем незнакомую. Счастливую без единой причины к счастью. Муж говорил мне, орал шепотом в ухо: «Мы есть, есть, есть!»
«Наверное», – отвечала я, закрывая глаза.
– Арауканы. Знаешь, какие у них уши? У них из ушей – перья! Своего первого араукана я назвал Полковник. Он был щуплый, сердитый, бесхвостый. На выставку без хвоста нельзя. С бабами тоже нежелательно. Ухудшение породы. Ему была одна дорога – в суп. Но характер! Когда его хотели бить, он смотрел в небо. Пятился. Пятился к стене. Но оттуда вылетал как истребитель. На низком, бреющем ходу. Сбивал с ног всех без разбора. Меня тоже. Дрался как бог. Как Ахилл. Я назвал его Полковник и поселил с обычными курами. Они несли голубые яйца. Белые, бежевые и голубые. Генетика. Капец. Полковник любил всех своих баб – без разбора. Когда он умер, я похоронил его. На клумбе. Он был моим другом. Скажешь, стыдно? Мне не стыдно: я дружил с петухом.
* * *
Год назад я бы подумала об одиночестве. Об одиночестве этого Злого, выбиравшего в друзья суповой неликвид. Я придумала бы ему историю, в которой он хотел бы взрослеть летчиком, но умирал, обрастая навозом и ценами на куриное мясо. Я бы отчетливо видела контуры его разрушений, в которых шея наливалась силой и неповоротливостью, а пальцы, когда-то листавшие книги, становились узловатыми, чужими, незнакомыми ему самому.
А теперь я думала о радости. О разноцветных перьях, о возможности ходить подпрыгивая, передвигаться, не касаясь земли. О смелости. О любви без разбора. Я думала о том, что тоже могла бы дружить с петухом.
– Ты поставил на клумбе камень?
– Да. И нарисовал на нем хвост. Масляными красками. К Пасхе усиливаю цвета.
Мы лежим на черных ковриках, покрытых желтыми полотенцами. Желтыми и мокрыми от нашего пота. Мы лежим макушка к макушке. Мы не видим друг друга. И никого вокруг. Мы все, ожидающие попутного ветра, рациональные и контролирующие, мы все, у кого было и было по-честному, исчезли, чтобы получить слух, и зрение, и кожу, собирающую память о безымянных и неслучившихся объятиях.
– Не тяни шею, – говорит он. – Не тяни голову и шею. Поднимай лопатки. Отрывай лопатки. Иначе будет болеть, – говорит он. – И отдыхай.
Я переворачиваюсь на живот. Улыбаюсь. Сегодня я видела его на пляже. Его жену, сына, его друзей и их дочь. Он, мой Злой, был в кепке. И я не сразу узнала его. Нервного, агрессивного, требующего немедленно уйти в тень, ревущего на жену, раскрывающего зонтик и разрывающего воду не плавным, но грозным движением рук.
А его сын был ровесником моему.
Злой тоже переворачивается на живот. Подкладывает под подбородок кулаки. Он смотрит на меня. И я понимаю, что больше никогда не будет пропасти-воронки, которая забирает-затягивает, которая утробно зовет прикоснуться ко дну, обещая, что после можно будет подняться.
Он смотрит, и я знаю, что не буду ни падать, ни подниматься, потому что страшно больше не будет. Мне смешно, меня слегка подташнивает. Я думаю о его пупке, уголки которого, как складка скорби, чуть потянуты вниз. Я думаю о его пупке. И меня слегка подташнивает, потому что я хочу дотронуться. Погладить.
Мне жаль, что у нас все уже было.
* * *
А потом я ухожу. Я всегда ухожу раньше. Я меняю «потное» полотенце на чистое, покупаю на пляже горячий чай и прошу перелить его из чашки в пластиковый стакан. Бармен не удивляется. Он удивился только в первый раз. Во второй привык, а в третий пристрастился к радости нашего совместного хулиганства. Теперь мы киваем друг другу, как заговорщики. Я заматываю пластик в желтое полотенце, чтобы не обжечь пальцы. Я несу свой чай, как новую куклу или щенка. На вытянутых руках, любуясь. Я несу его, как запрещенное наслаждение, и люди моей стороны моря понимающе улыбаются. Восток. Жара. Здесь принято быть не в себе.
Вода, которая трогает мои ноги, почти горячая. Почти такая же, как та, что трогает губы и обжигает язык. Но кто здесь ищет прохлады? Только не мы, новобранцы армии солнечных человечков. Только не мы, размякшие, налюбленные, медленные. Не мы, едва поднимающие ресницы. Не мы, узнавшие наконец, куда ведет длинная-предлинная приводящая мышца бедра.
Я не плаваю. Просто болтаюсь в воде, ожидая, что он, Злой, скоро придет и будет мерить лагуну, формой похожую на столовую ложку, руками, ногами, телом, которое теперь принадлежит мне.
Мысль о том, что Злой разговаривает не со мной, приходит с грустной улыбкой. Я вывожу ее на воздух, бросаю на волны, я купаю ее. Я говорю: «Не со мной».
С какой-то другой женщиной. Он оставил ее дома. Он просто оставил ее. Я не знаю, на подступах к ней или уже после всего Злой скомандовал себе: «Не сметь!» Я не знаю, когда именно он выяснил, что может «не сметь», но не может теперь дышать.
Всё как у всех.
Он плывет к моей бетонной плите, туда, где нет солнца, но есть жара. Он не видит меня. Занят. Я хочу спросить, как ее зовут.
Но боюсь услышать: «Лена, Таня, Юля, Наташа». Мне не подходят эти имена. Я согласилась бы на Джинджер, Мэй или Блюбелл.
Злюсь. Злюсь не жадно, не взахлеб. Злюсь теплой, густой и сладкой волной, в которой есть я, есть он, есть ужин, привычно звенящий тарелками и голосами, а значит, есть время мести.
Я предаю Злого во время десерта. Я предаю его легко. Я показываю его мужу и говорю сыто: «Мой жених из тренажерного зала».
«Да? – Он равнодушно вскидывает бровь. – Мы тоже пересекаемся с ним минут на тридцать. Когда ты уходишь на пляж».
«Так он и твой жених?»
«Перестань, – хмурится он. – Перестань…»
Мы должны были засмеяться. Придумать мою жизнь со Злым. Мы должны были рассердиться и помириться, вспоминая и продолжая невинный список всех случайных «женихов» и «невест».
Но наши семейные коды больше не действуют. Пароли, явки, адреса – провалены. Позади минное поле, заросшее дикими маками и ромашками, еще не приученными к клумбе. И улицы. Есть улицы – с безногим, безруким, безликим Пасквино, с уставшим в боях кондотьером Гаттамелатой, с домом Рембрандта, со странным названием «Ищи полдень». Но взгляд на них означает взрыв. Гибель.
