— Здравия желаю, товарищ капитан, — сказал Лебедушкин, почему-то встал на ноги.
Багаев включил фонарь. Тонкий луч света пополз по стене, словно свет «театральной пушки». Светящийся круг полз по стене, потом перекинулся на зрительный зал, выхватил из темноты девушку, стоящую около кровати на авансцене. В одной руке она держала сапог. Багаев ударил светом в лицо. Луч больно слепил глаза, но Коля терпел.
— Объясни мне, солдат, зачем ты рассказал высокому начальству про обычаи и нравы нашей роты?
— В воздухе повисла странная и непонятная пауза, — быстро нашелся Коля. — Эдакая неловкость, надо было как-то поддержать разговор, а лучшей темы я не нашла.
Багаев легко, словно черная птица, взлетел на сцену.
— По твоей вине мне опять задержали звание. Мне что, в капитанах всю жизнь ходить?!
Изуродованное злостью лицо Багаева вплотную приблизилось к лицу новобранца.
— Зато у вас высокое положение в мире, что находится за пределами милости Божьей. В царствии тьмы есть своя табель о рангах, — витиевато ответил Лебедушкин.
— Неужели? — улыбнулся капитан. Это была улыбка садиста. Лебедушкин знал, что все издевательства, которые он вынес и вытерпел в первые месяцы службы, творились по личному указанию капитана.
Лебедушкин моментально нашелся, что ответить:
— У вас очень высокое положение. Черная душа шестнадцатого циклона в домене его величества Сатаны. Вам надо идти в церковь, становиться на колени и стоять в бесконечной молитве семнадцать недель, пока края души не просветлеют.
— Откуда такая смелость суждений, рядовой Лебедушкин? Потому что стал близок к начальству? И что это за близость, из-за которой рядовые первого года службы читают мораль офицеру? Зачем он приходил? Чем вы занимались с командиром части, неужели прелюбодействовали?
— Это несчастье, когда сознание ничем не отличается от сбитых каблуков, — сказал твердо Коля.
— Он лапал тебя? Девица красная?
Багаев протянул руку к груди Лебедушкина.
— Не прикасайтесь ко мне, кентавр! — закричал Лебедушкин.
— Может быть, сходим в кино? Вот увидишь, он не сделает тебе предложение! А я — другое дело, я не обману!
— От вас несет серой, вы ад несете в себе! Гной, разложение, сифилис, вонь геенны огненной, гниение тюремной параши — вот основные компоненты, из которых в аду приготовляли вашу уродливую душу.
Багаев был потрясен смелостью желторотика, но умело скрыл свои эмоции.
— Хочешь домой, в Москву? Мы отправим тебя домой... в цинковом гробу. В твой гроб я положу мои капитанские погоны. Клянусь тебе, живым отсюда не уедешь. Прощай!
Багаев рассмеялся, лихо, словно на балу, развернулся на каблуках и исчез во тьме.
Он шел к выходу по лучу, потом выключил фонарь, и стало тихо.
— Я не боюсь, — закричал Лебедушкин в спину дьяволу.
— Напрасно, — раздалось из кромешной тьмы, — ведь я — твоя смерть. Бойся меня, думай обо мне.
Глава пятая
Полковник все-таки отменил все индивидуальные занятия с Лебедушкиным по боевой подготовке. Ближе познакомившись с «Натальей Сергеевной», Кинчин понял, что переделывать Лебедушкина в мужика совершенно бессмысленное занятие. На всякий случай у входа в клуб все-таки поставили часового (из морально устойчивых), а огромные, оставшиеся без занавесок окна клуба закрасили белой краской.
Ситуация была безвыходная, оставалось только надеяться на чудо. Что когда-нибудь... однажды... Лебедушкин вернется в мужское состояние, а уж тогда от него надо будет как можно быстрее избавиться, то есть комиссовать.
Неделя шла за неделей, а новобранец-симулянт, москвич Коля Лебедушкин, по-прежнему оставался девушкой.
Между тем часть жила своей жизнью: боевая учеба, стрельбы, спортмассовая работа. Полковник знал — скоро начнутся учения Северо-Западной группы войск, он готовил личный состав к самому, на его взгляд, худшему: в зимних условиях предстояло подняться в небо и десантироваться в неизвестном районе. Ночью!
В общем, в жизни полковника ничего не изменилось. Кроме одного — у него дома на столе в гостиной появилась книга: Уильям Шекспир. «Трагедии». В один из выходных полковник съездил в Мурманск и в книжном магазине купил себе шикарно изданный экземпляр пьес английского классика.
Он, конечно, мог взять себе экземпляр из библиотеки части, но тогда у Лебедушкина не осталось бы на руках текста пьесы, который, как оказалось, Коля помнил не очень хорошо.
Ночами, когда полковнику не спалось, он шел в клуб, и вместе с новобранцем они готовились к премьере. Полковник обязан был сдержать данное им слово офицера. На самом же деле он был счастлив, что дал такое слово. Ему было интересно с Лебедушкиным, они не только репетировали, но и разговаривали на самые разные темы, философствовали, а главное — когда они приступали к тексту и действию, у полковника получалось.
Полковник играл и перевоплощался отменно. Лебедушкин был поражен этим обстоятельством. Они готовили к премьере драматический кусок. Вдвоем спектакль от начала до конца им было не потянуть.
С полковником между тем стали происходить странные вещи: он внутренне преобразился, куда-то делась его мрачность, ушла тоска, так сильно досаждавшая ему по ночам. Иногда полковник с горьким чувством думал о том, что рано или поздно Коля вернется домой, не важно, парнем или девушкой. И тогда он снова останется один.
Пару раз в клуб ночью заходил Багаев. Лебедушкин ничего об этом не рассказывал командиру части. Не рассказывал по той причине, что сам для себя решил, что не боится капитана и жаловаться не станет.
Багаев занял позицию стороннего наблюдателя, он притаился и как будто чего-то ждал. Самое большое, что он мог позволить себе в общении с «девушкой-солдатом», — это скабрезности и грязные намеки.
Наконец настал день премьеры.
Было около половины двенадцатого ночи, полная луна сияла на тихом и спокойном небе.
Полковник прошел мимо часового (которому было строго запрещено разговаривать с Лебедушкиным) и вошел в клуб.
— Доброй ночи, — поприветствовал он актрису и вытащил из-за пазухи пластиковую коробку. — Грим, как обещал.
— Дорогого стоит такое приобретение за четверть часа до премьеры, — поблагодарил Лебедушкин. — Без четверти двенадцать, переодевайтесь и садитесь гримироваться, товарищ полковник.
— Сцена? — спросил Кинчин.
— Готова!
— Свет?
— Выставил.
Полковник прошел в гримерную и сел к зеркалу. Они гримировались, обмениваясь короткими фразами.
— Грим?
— Умеренный.
— Лицо мавра?
— Цвета грозовой тучи.
— Губы?
— Фиолетовые.
— Глаза?
— Сверху посветлее.
— Язык?
— Язык не гримируют.
— У Яго можно было бы загримировать черным.
— Великолепная метафора, но у нас нет Яго.
— У нас никого нет, ни Яго, ни Родриго... ни Брабанцио, и в партере пусто, и спектакль идет всего шесть минут.
— Случается, на сцене артистов больше, чем зрителей в партере, и зал полон, и спектакль идет шесть часов, а в сердце пустота. А мы сыграем точно, сыграем виртуозно, и это оправдает все другие наши упущения.
Вдруг полковник посмотрел на свое лицо в темном гриме мавра и опешил. Как будто протрезвел: «Кто это? Что я здесь делаю?» — Гримируйтесь, скоро полночь, — почувствовав сомнения партнера, жестко отрезал Лебедушкин.
Но свежая откровенная мысль увлекла полковника за собой:
— Командир части, боевой офицер мажет физиономию кремом цвета яблочного повидла, он будет говорить понаписанному, изображая того, кем не является на самом деле, кривляться и лицедействовать. Надо остановиться, пока не поздно! Я играть не буду!
— Почему?! — возмутился Коля.
— Какой из меня актер?! Пойду проверю, как несет службу караул.
— Уйти за пять минут до премьеры — верх трусости. Постарайтесь справиться с волнением.
— Мне не страшно, я не понимаю.
— Что именно вы не понимаете, товарищ полковник?
— Зачем играть?
— На этот вопрос нет ответа.
Полковник встал, подошел к кровати, что стояла за кулисами, чтобы взять со спинки полотенце и одним махом стереть грим с лица.
— Я ухожу, — сказал он и направился к выходу.
— Это подобно самоубийству.
— Я ухожу, спокойной ночи.
— Я тоже хотел сбежать перед первым выходом на сцену.
— Пока, Лебедушкин, зайду на днях.
— Счастливого пути!
Полковник занес полотенце над лицом... и вдруг бросил его на кровать.
— Не могу уйти, что-то во мне сопротивляется, — сказал полковник.
— Ваша душа против, вы лишаете ее жизни.
— Произносить чужие слова — какая глупость! — сказал полковник, и стало ясно, что он не уверен в своей правоте.
— В отличие от пьесы, в которой вы играете каждый день с утра до поздней ночи, каждое слово драматурга, отмеряно и несет в себе смысл. Начинаем!
