Лебедушкин подошел к рубильнику и убрал весь лишний свет, на сцене воцарился полумрак.
— Начинаем, — еще раз сказал Лебедушкин и включил магнитофон на воспроизведение. Вступила музыка.
— Я не готов, — прошептал Кинчин.
Но Лебедушкин был настроен решительно:
— Свет. Музыка, ваш выход, — сказал Лебедушкин, и в его голосе прозвучали металлические нотки.
— Я волнуюсь, — честно признался полковник.
— Еще бы, это ваш первый выход. Начинаем, — вполголоса ответил Коля, как будто зал был полон публикой. Но зал был совершенно пуст.
Как только одна мелодия сменилось другой, на сцену вышла Дездемона, и спектакль начался.
На актрисе было серое платье в пол, на ногах все те же кирзовые сапоги. Голову актрисы пересекала белая лента. Через минуту, когда того потребовало действие, на сцене появился мавр. Он был черен лицом. Это был не спектакль в привычном понимании, они играли отрывок, но играли очень неплохо, и Лебедушкин сразу же отметил про себя, что у полковника получается, и если бы мастера МХТ увидели этот отрывок, они остались бы довольны, и ему, Лебедушкину, не было бы стыдно.
По залу гуляло эхо их голосов, но эта пустота перед ними все-таки создавала некое напряжение, так необходимое актеру для того, чтобы войти в образ. Действие увлекло артистов, и они не заметили, как представление закончилось.
Сначала за кулисы ушел мавр. За ним — Дездемона. В темноте они встретились:
— Браво, товарищ полковник! — шепотом, сказал Лебедушкин. — На поклон!
Они вышли и поклонились пустому залу. И еще раз отбили поклон, взявшись за руки.
— Как быстро все закончилось! — так же шепотом ответил полковник.
— А вы правы, из вас вполне получился бы актер, и очень хороший актер.
— Спасибо. Ты, солдат, проиграл пари.
— На что спорили?
— Ни на что. А напрасно, — пожалел Кинчин.
— Мне понравилось. Хорошо бы найти пьесу на двоих, часа на полтора. Я напишу Маше, попрошу ее прислать.
— Меня разжалуют и с позором выгонят из армии.
— Пересохло в горле, пить хочу, — пожаловался Коля.
— Вдруг стало грустно, — сказал полковник.
— Почему?
— В жизни остается все меньше белых пятен. Лебедушкин включил свет на сцене, и они стали разгримировываться.
Лебедушкин пожертвовал новым чистым полотенцем, он достал его из тумбочки. Полковник одним широким жестом убрал грим с лица.
— У вас есть заветная мечта? — вдруг спросил Лебедушкин.
— Упасть на горячий песок где-нибудь на пляже в Сочи, пить газированную воду со льдом и смотреть на облака. Лежать, не двигаться и ни о чем не думать. Долго, очень долго. А ты о чем мечтаешь?
Сыграть большую роль в большом кино, чтобы это была потрясающая история о любви! Чтобы этот фильм увидел весь мир. Иногда я закрываю глаза и вижу себя в черном смокинге, поднимающимся по ступеням каннской лестницы.
— А я буду сидеть дома перед телевизором, дряхлеющий военный пенсионер, и радоваться твоему триумфу.
— А почему бы и нет?
— Так и будет. Вот увидишь!
— Товарищ полковник, отпустите меня домой.
— Никто тебя за язык не тянул, сам сказал, мол, скоро будем репетировать большую пьесу на двоих.
— Я вас очень прошу, — взмолился Лебедушкин.
— Хорошо, я подумаю. Приготовь-ка мне чашечку кофе.
— Осталось три ложки.
— Совсем забыл, я принес целую банку.
— Где она?
— В шинели, в правом кармане.
— Королевский подарок.
— Арабика, твой любимый.
— Все не так, я ошибся, — вдруг с печалью в голосе сказал Коля.
— Что случилось, — спросил полковник, — что не так?
— Все, что мы сейчас сыграли, совершенно неправильно, мимо смысла, пьеса не об этом. Мы сочувствуем Отелло, а он должен вызывать у нас отвращение!
— С какой стати? — спросил Кинчин.
Это история не о ревности. Пьеса имеет более глобальный смысл! Бог подарил человечеству прекрасную планету. Он дал любовь, слово, сознание, вдохнул Дух и душу. Даровал все, что нужно для счастья, но люди не могут быть счастливы в силу своей природы, своей мелкой глупости и ничтожного эгоизма. Яго — не ангел зла, а обыкновенный человек, банальный человек, каких большинство. Отелло точно такой же, обыкновенный человек. Один завидует. Другой ревнует. Самое лучшее, что дает Бог человечеству, оно убивает. Поэтов, красивых женщин, высокие чувства, гениев, святых. Это о Пушкине, это о Христе. Начнем репетировать заново.
— А ты не мог пораньше прозреть?
— Всему свое время.
— И что, трехнедельный труд насмарку?
— Да. Насмарку.
— А мне понравилось, особенно как я сыграл. Мне даже кажется, в чем-то и где-то, что я тебя переиграл.
— Как быстро, товарищ полковник, вы заболели всеми актерскими болезнями. Самое уродливая химера — это художник с золотыми глазами, не критично оценивающий себя и свое творчество. Сочинять и зачеркивать, сочинять и снова зачеркивать, и так — до бесконечности. Сейчас же начнем репетировать заново!
— Пойду домой, устал, тяжелый выдался денек, стрельбы, три совещания и премьера.
Вдруг Лебедушкин почувствовал настоящую тоску от мысли, что полковника не станет сейчас рядом с ним, что он останется один.
— Если вы уйдете, это будет предательством, — сказал Лебедушкин.
— Кто-то целый день валялся в постели и читал, а кто-то командовал полком!
— Как вам не совестно жаловаться, возьмите себя в руки! Вы же мужчина!
Всю свою жизнь, повинуясь неясному инстинкту, я пытался доказать всем на свете, что я необыкновенно храбрый и сильный человек. Когда был ребенком, я атаманил бандой дворовых мальчишек, потом стал лучшим курсантом, после самым-самым мужественным офицером. Всю свою жизнь я пытался произвести впечатление, я устал, я — обыкновенный человек, я хочу спать. Приду домой, разберу постель и лягу спать, все!
— Хорошо, отдыхайте. А завтра мы начнем сначала.
— Премного благодарен, Николай!
На прощание Кинчин пожал Коле руку. Твердо, по-мужски. И в этом рукопожатии теплилась надежа на то, что новобранец когда-нибудь станет настоящим мужчиной. Когда Кинчин спускался по ступенькам вниз, в зал ворвался лейтенант Ювачев, он был чрезвычайно бледен и возбужден.
— Товарищ полковник, срочная телефонограмма из генерального штаба, — почти закричал адъютант.
— Есть только один человек, который всегда знает, где я нахожусь, таковы правила военной жизни, — извинился перед Лебедушкиным полковник. — Давай сюда, — он протянул адъютанту руку, в которой через секунду оказалась срочная депеша.
— У вас лицо перепачкано, — сказал Ювачев.
— Не обращай внимания, — спокойным голосом ответил полковник. Его глаза по диагонали пересекли лист бумаги.
— Поднимай полк, — сказал командир части. — Тревога!
— Есть, товарищ полковник!
— Комсостав собрать в штабе. Плановые учения. Северо-Западная группировка войск. Кругом шагом-арш!
Ювачев выбежал из клуба. Андрей Исаевич и Лебедушкин снова остались одни.
— И что это значит? — спросил Коля.
— Ты остаешься здесь, что бы ни случилось, весь этот переполох тебя не касается.
— Есть, товарищ полковник!
— Зайду через недельку. Чтобы за порог ни шагу! Приказываю охранять коробку с гримом, банку кофе и свечу!
— Я постараюсь, Андрей Исаевич.
— Вы давали присягу, рядовой Лебедушкин?!
— Да, я давал присягу.
— Тогда отвечайте по уставу.
— Есть охранять банку кофе и свечу, товарищ гвардии полковник!
— Вот так-то будет лучше!
Полковник вышел. Лебедушкин услышал, как загудели моторы, окна клуба, закрашенные белой масляной краской, осветились снаружи десятками прожекторов, стекла задрожали: мимо клуба, вытянувшись вереницей, потянулись боевые машины десанта, радиомашины, полевые кухни и тяжело груженные «Уралы».
Коля прилег и накрылся одеялом. Вдруг он услышал, как хлопнула входная дверь, послышались чьи-то шаги, Лебедушкин привстал на кровати, на сцену взбежал капитана Багаев.
— Тревога! — скомандовал капитан. — Собраться за две минуты, в строй!
— Я не встану в строй, это приказ командира части.
— Только что полк подняли по боевой тревоге. Вы — солдат моей роты! Я приказываю вам встать в строй!
— Я имею совершенно другой приказ, касающийся вещей, имеющих совершенно иную природу, никак не относящихся к Вооруженным силам.
— Если ты не сделаешь это добровольно, я вынужден буду применить силу, мы тебя отсюда на руках!
— О небеса! Меня преследует кентавр. Туловище лошади бежит за мной в ночи!
— В строй! — приказал Багаев. — Иначе я сам тебя на руках отнесу! Возлюбленная моя!
— Не прикасайтесь ко мне, я сам пойду.
Через десять минут рядовой Николай Лебедушкин вместе с солдатами своего отделения сидел на жесткой лавке в боевой машине десанта. В руках у него был автомат, парашют лежал в ногах.
