Русачев позвонил начальнику штаба:
- Вызови ко мне Жигуленко.
Через несколько минут перед комдивом стоял Жигуленко, Как всегда подтянутый, он сейчас держал себя настороженно. «Знает кошка, чье сало съела, - подумал Русачев. - Нажму по-военному - признается. А потом можно и помягче. Все же родственник теперь, негодник».
- Что там у тебя за шашни, лейтенант? - хитро прищурился он.
«Неужели про Ляну узнал?» - встревожился Жигуленко.
- Вишь, как глаза бегают… Значит, совесть нечиста. Какие у тебя с моей дочкой отношения? Только прямо говори, не крутись. Я ведь все знаю.
И вдруг Жигуленко как подменили. Взгляд острый, строгий, голова гордо откинута назад.
- Товарищ полковник, я отказываюсь вам докладывать.- Он сделал вперед шаг. - Это наше личное дело.
Русачева словно кнутом ударили. Кровь бросилась в лицо. «Этот щенок не хочет со мной говорить откровенно… Обесчестил дочь - и как с гуся вода…»
Комдив вскочил.
- Вон отсюда, мерзавец! Чтобы глаза мои больше не видели тебя! Пропадешь у меня на передовой, как собака.
Но Жигуленко вел себя спокойно, с достоинством. Русачев, захлебываясь, сыпал в его адрес отборными ругательствами, гневно тряс перед его лицом кулаками, а он стоял не шелохнувшись. А когда комдив, израсходовав запас крепких слов, стал понижать голос, он сказал:
- Прошу направить меня служить к Канашову. - И подумал: «Уж если сложить голову, так не из-за этого самодура».
Глава восьмая
1
С полудня до захода солнца взвод лейтенанта Миронова отражал атаки противника. Тревожные слухи ползли среди бойцов:
- Говорят, немецкие танки давно уже прорвались к Минску с юга. И чего мы сидим здесь?
- Видно, пропадать нам, ребята… Обойдет и подавит танками… Куда деваться-то? Топиться в реке? - говорили другие.
- Ну, чего разнылись? Пропадать, погибать! - возмутился Подопрыгора, заряжая пулемет. - Бабы вы, а не солдаты. Глядите, вон опять они зашевелились. Встречайте дорогих гостей, давненько не були, мабудь, заскучали по них.
Немцы снова поднялись в атаку. Впереди шли танки.
С тревогой поглядывал Миронов на опушку леса, куда уже давно должна была прибыть противотанковая батарея. Может, батарею перебросили в другое место? Что, если саперы не успеют подготовить к взрыву мосты через Свислочь?
У опушки леса задымилась дорога, и он увидел две артиллерийские упряжки, они тащили два орудия. «Обещали четыре! - с горечью подумал Миронов. - Только бы они успели открыть огонь». Артиллеристы не остановились на опушке, а, отцепив там орудия, выкатили их почти к берегу и сразу открыли огонь. И эти сорокапятимиллиметровые пушечки, кажущиеся игрушечными по сравнению со слоноподобными громадами - танками, подбили три из них. Но вскоре немецкие танкисты опомнились и открыли ответный огонь. Они не жалели снарядов. Одно наше орудие вместе с огневым расчетом было вскоре уничтожено, а у второго повреждено колесо.
Лейтенант-артиллерист прибежал к Миронову.
- Чего вы любуетесь? Видите, застряли, помогать надо.
- А какого черта вас несет в болото? Попробуйте теперь вытащить под огнем, - рассердился Миронов.
- Да если танки опять пойдут в атаку, вас всех подавят. - Миронов и сам хорошо знал это, но нестерпимо хотелось возразить этому самонадеянному лейтенанту.
- Тоже мне поддержка называется. Сулили батарею, дали две пушки. Одна разбита, а другую извольте вытаскивать на собственном горбу.
- Эх, ты! - оборвал его артиллерист. - Знал бы, что такого поддерживать, не гнал бы коней. Запалили двоих - подохли.
Миронову стало стыдно. Он послал бойцов помочь артиллеристам. А сам тревожно поглядывал в сторону, где копошились люди и кони. Ему кажется, что делают там все медленно, не так, как надо, и хочется пойти поглядеть, помочь словом и делом. Но уходить с наблюдательного пункта никак нельзя.
Сегодня он впервые выполнял такое сложное задание, как прикрытие отхода батальона.
К мосту снова медленно поползли вражеские танки. Бойцы со страхом следили за их уверенным продвижением. Заметив беспокойство в глазах бойцов, Миронов подал саперам команду - подорвать мост. А когда саперы замешкались, лейтенант вскочил и побежал к ним. Немцы открыли по нему беглый огонь. Он упал и быстро пополз по-пластунски, подминая траву. Приблизившись к саперам, он погрозил кулаком, крикнул:
- Почему не выполняется приказ? Подрывайте немедленно мост!
Из окопа высунулось курносое лицо бойца в залихватски надвинутой на левую бровь пилотке.
- Какого черта, рыжий, тянешь? Подрывай быстрей! - кричал вне себя Миронов.
Но боец- сапер спокойно ответил, прищуривая глаза:
- Чего занапрасно волноваетесь, товарищ лейтенант? Будет чисто сработано. Нервы - они на войне всего дороже. Беречь их надо… Вот пустим фрицовские коробочки на мост - и устроим им сабантуй. - И, улыбнувшись, снова исчез в окопе.
Как только первый немецкий танк прошел мост, воздух сотряс оглушительный взрыв. Миронов упал вниз лицом, прижавшись к земле. Наклонившись к его уху, сапер крикнул, кивнув головой туда, где несколько минут тому назад был мост.
- Чистая работенка, лейтенант! Нам не в привычку. Мы в пограничной зоне дотов этих порвали - счета нет. А этот мостик для нас - просто так, игрушка детская.
Отходили ночью, украдкой, довольные, что удалось улизнуть от прорвавшихся немецких танков.
За взводом Миронова, клонясь то и дело на правый бок, будто прихрамывая, тащилась одинокая «сорокапятка» на конной тяге.
Миронов и артиллерист-лейтенант долгое время шли молча. Но вдруг артиллерист проговорил:
- Ты не серчай, лейтенант. Теперь нам вместе врага бить, пока с земли родной его не прогоним. - И тут же протянул руку: - Малков я… Из Ростова…
Миронов молча пожал его жесткую ладонь. Ему очень хотелось спросить: «Зачем они тащат за собой это подбитое орудие?» И артиллерист будто догадался:
- На орудие, лейтенант, ты не гляди, что немножко подбито. Вот колесо сменим - и все. Зато машина, скажу тебе, страшная для немецких танков.
- Да мне-то что, тащите,- согласился Миронов.
На коротком привале они, лежа рядом, курили украдкой, в кулак, и с тревогой прислушивались, как по шоссейной дороге параллельно их отходу, лязгая гусеницами, шли вражеские ганки. Они будто торопились взглянуть на заветное зрелище - подожженный немецкой авиацией город.
В чернеющей ночи, раздвигая горизонт, растекались бледно-оранжевые зарницы. И к темным пропыленным листьям деревьев ласкались, перепрыгивая с ветки на ветку, далекие, холодные блики отраженного света: горел Минск, оборонявшийся с таким упорством и мужеством.
2
Утром немецкая авиация жестоко разбомбила в Минске эшелон с женщинами, детьми, стариками. К хвосту эшелона было прицеплено три пульмановских вагона с красными крестами. В них увозили тяжело раненных бойцов и командиров. Но фашистские летчики «не увидели» рассыпающихся по платформе, как горох, женщин и детей, «не заметили» и красных крестов на вагонах, из которых ковыляли на костылях и ползли раненые.
Беспрерывной чередой тянутся по дорогам беженцы, тут же по обочинам бредут, поднимая облака пыли, стада скота - коров, овец, косяки лошадей. Трудно пробираться грузовикам с войсками. Ночью войска движутся чаще на запад, а днем - на восток. Никому не понятны эти маневры и передвижения - ни войскам, ни народу. И беженцы с надеждой провожают войска, когда они идут на запад, и с тревогой, а порой и с презрением глядят вслед машинам, что, обгоняя беженцев, уходят на восток.
В дни войны больше всех хлебнула горя женщина. Тянется нескончаемая вереница телег, их здесь, в Белоруссии, называют балагулами; борта высокие, сверху крыша из плетеного лозняка или фанеры. И правят балагулами подростки или старики.
Как только вереница повозок въезжает в село, их облепляют, как мухи, местные жители. С сочувствием и страхом глядят они на беженцев, расспрашивают, из каких мест. И каждый с замиранием сердца думает, что вскоре и ему предстоит этот скорбный путь. И женщины, тихо плача, суют почерневшим от дорожной пыли детям кусок свежеиспеченного, еще дымящегося хлеба, кружку молока, сорванный с прядки огурец. Все понимают, как тяжело покинуть насиженные веками родные гнезда…
А по сторонам дороги, в гнилых болотах с ржавой водой и густой осокой, по-детски жалобно плачут кулики. В лесах тревожно перекликаются пернатые обитатели; в предчувствии беды покинули они родные гнезда и летят теперь в одиночку на восток, подальше от раскатистого грохота артиллерийской канонады.
Пшеница, рожь, овес - все вытоптано по обочинам дорог, где следом, наступая на пятки беженцам, идет страдание и горе. Тот, кто успел собраться заранее, едет на телегах и бричках. Они запасли и еду. А вот те, кто уходил поспешно - из-под вражеского обстрела, несут в карманах и сумочках лишь куски хлеба, и этих людей за один день иссушило горе.
