— Лошадей нет, — сердито бросает Пелтониеми. Мужики уходят, а Пелтониеми говорит Мартти: — Так что запомни: если у тебя не хватит ума вовремя убраться отседова, то сегодня ночью тебя убьют. Рассвести не успеет, как первый же белый тебя прихлопнет.
И вот парни опять одни, в избе снова тихо. Жуткая тишина. Разговор не клеится. Мартти в ужасном состоянии. С каждым колебанием маятника белые все ближе и ближе, а те, кто ушел из деревни, все дальше и дальше. Скоро уже станет опасно уходить. Смерть, его ожидает смерть.
В сумрачных закоулках души Мартти дует леденящий ветер. Пааво смотрит на него с ужасом, оба готовы заплакать.
Но даже трус становится храбрее перед лицом неминуемой гибели. А ведь Мартти ходил на рабочие собрания и даже штраф заплатил. Скоро его убьют, смерть… Всех рабочих убьют. Пробил час. Оба не решаются вымолвить ни слова. Они начинают одеваться. Пааво не хочет бежать, он словно сжимается в комок от непонятного ужаса. А Мартти уходит.
Мартти ушел. На постели осталась его грязная рубаха, а под скамьей много раз чиненные и снова разорвавшиеся сапоги. Пааво один в избе. Для него Мартти уже погиб, растворился в ночи. Пааво выглядывает наружу. Ничего не разобрать, хотя Пааво кажется, что его обостренный страхом слух улавливает нарушающий тишину топот Мартти и его тяжелое дыхание. Только это уже не прежний живой Мартти, а погибший, уже покойник…
Так исчез Мартти Виртанен. Идущее вперед человечество потребовало жертв, и жертвой оказался Мартти. Он не вернулся в деревню, и о нем никто никогда ничего не слышал. Правда, один освободившийся из тюрьмы мужик утверждал, что видел его наутро после побега в центре соседнего прихода и что Мартти стоял с глупым видом, в руках он держал винтовку, там был совсем небольшой отряд, и все они либо разбежались, либо были убиты в окрестных лесах. И тот мужик ручался, что там же встретил свою смерть и наш Мартти, тем более что он был почти совсем глухой.
Так или иначе, а его уж нет.
Kadonnut Перевод Э. МашинойРассказы из сборника «С уровня земли»
(1924)
Теленок и овечка
Этим летом мы не раз любовались очаровательной картинкой: освещенный солнцем склон, по которому в полном согласии и мире гуляют рыжий теленок, белая овечка и трое ребятишек. Один из детей — это наш первенец, а двое других — дети вдовой соседки, которой принадлежат теленок с овечкой. За лето эти пятеро стали неразлучны. В хорошую погоду двуногие напрочь забывали о еде и сне, и выяснения по этому поводу нередко заканчивались слезами. Зато четвероногим эта дружба была на пользу. Они могли целые дни спокойно лежать и жевать жвачку; дети не переставали удивляться, как это жвачка через определенные промежутки времени сама вылезает из горла в рот. За день животным доставалось великое множество лакомых кусочков, начиная от корочки сухого хлебца и кончая изысканнейшими пирогами, в деле добывания которых наш наследник проявлял незаурядный талант убеждения.
Как уже было сказано, мы любовались этим зрелищем. Такое общество было ребенку полезно и совершенно безопасно. К тому же привязанность к домашним животным, нашим несчастным меньшим братьям, никак не могла отрицательно сказаться на формирующемся характере, который — как мы, конечно же, надеялись — станет со временем более благородным, чем наши собственные. Иногда мы вспоминали свое детство и те беззаботные дни, что мы проводили в компании телят, кур и овец возле родительского дома.
Как-то раз, возвращаясь с сентиментальной вечерней прогулки, мы остановились на минутку возле загончика на склоне, улыбаясь, и отправились дальше.
— А теленок с овечкой порядком раздобрели за лето.
— Еще бы, съедать столько хлеба.
— Вилеенска предлагала нам их купить — всего двести двадцать пять марок за обоих.
— Вот как. А что мы будем с ними делать? — Моя подруга хмыкнула и не ответила. Мы уже неоднократно обсуждали с ней эту тему. Я не выносил забоя скота, и все же время от времени ел мясо. Я объяснял это так, что мясо — это просто некая субстанция, которая — будучи хорошо приготовлена — не напоминает мне о живом трепещущем сердце, которое перестало биться под ножом мясника. Я принимал страдальческий вид всякий раз, как она заводила речь о своей свинье и хвалилась, что та быстро набирает вес. Тогда моя собеседница смущалась и говорила:
— Ах, не заставляй меня об этом думать.
— Всякую мысль надо додумывать до конца, — отвечал я несколько высокопарно.
— Если додумывать, то жизнь сделается невыносимой, — говорила она и ласково поглаживала свинью.
Так случалось не раз прежде, тем же закончилась и эта наша вечерняя прогулка.
В пятницу мне позвонил доктор, мой друг и товарищ, и сообщил, что хочет приехать ко мне в воскресенье пофилософствовать. Я очень обрадовался этому известию, нас с ним связывали воспоминания о бурной, полной событий юности, а возможность подтвердить верность старой дружбе нынче представляется нечасто. Счастливый, я поспешил сообщить подруге новость, не скрывая своего воодушевления. Однако мои слова не порадовали, а лишь огорчили ее. Старая история, нечем угостить дорогого гостя. И опять, конечно же совершенно случайно, именно сейчас у нас нет денег, чтобы заплатить за продукты, даже если бы удалось где-то их раздобыть.
Разумеется, я не мог принять такую точку зрения.
— Тем не менее он приедет в воскресенье, — сказал я коротко.
Как и всегда в таких случаях, ответом мне было недовольное молчание. Потом подруга моя ушла куда-то, а я втайне задался вопросом, так ли уж подходит свободному творческому человеку семейная жизнь, с этой вечной проблемой, чем кормить гостей…
Когда мы снова встретились вечером, я спросил ее, слегка поддразнивая:
— Что же ты все-таки собираешься приготовить к приезду доктора?
Она ответила несколько напряженно:
— Завтра Ниеминен заколет теленка и овцу Вилеенски. Я обещала заплатить на следующей неделе.
После чего она раскрыла кулинарную книгу и принялась планировать обед: как приготовить сердце, почки и печень, а кстати, наша кадка рассохлась, надо сегодня же замочить ее, чтобы можно было засолить мясо… Вилеенска обещала прийти помочь, когда будут забивать. Посмотрим, удастся ли ей на этот раз собрать кровь, или опять все прольется на землю.
В то время я работал над рукописью, основную идею которой составляла высокая гармония и светлая вера в достижимость таковой. Один известный теоретик искусства как-то раз оскорбил меня публично, заявив, что в моих произведениях он не находит конструктивной основы. Вот я и пытался найти эту самую основу, но в тот вечер воображение опять мешало мне работать. Против своей воли я видел сердца теленка и овечки, я видел их так отчетливо, что даже на порядочном расстоянии от скотного двора слышал, как предсердия и желудочки гонят теплую кровь в мозг, в котором дремлющие чувства создают расплывчатые ощущения угасающего вечера. А еще я видел три других сердечка, одно в нашем доме, а два там, в соседнем, и они тоже качают молодую кровь через все детское тело в мозг, отражающий маленькие забавные впечатления проведенного вместе дня. Такая вот ерунда могла надолго увести мое воображение далеко в сторону от проложенных заранее тропок.
А еще я видел отточенную сталь, которая на рассвете вонзится в два из этих пяти сердец. Однажды вырвавшись на свободу, мое воображение уже не слушалось меня, и я представлял, как та же сталь вонзается в три других маленьких сердечка. Навряд ли я порадую теоретика искусства.
Утром, в тот час, когда дети натягивают на ноги чулки и ботинки, что-то заставило меня выйти на улицу. На крыльце я встретил своего ребенка и поспешил увести его из дому. Я успел заметить, что на заднем дворе висит подвешенный за бабки теленок, а Вилеенска несет на кухню таз с потрохами. Ребенок ничего не заметил. Крепко держась за мою руку, он потопал на своих ладных ножках прямо к домику Вилеенски. Было ясное утро в самом начале осени, и весь мир вокруг выглядел по-иному. Завтра ко мне приедет мой друг и товарищ. В эту минуту он казался мне на удивление чужим. Впрочем, в этом не было ничего странного, ведь у нас уже лет десять совершенно разные увлечения. И даже наша семейная жизнь сложилась совершенно по-разному…
Когда мы с ребенком подошли к соседскому дому, то во дворе нас встретили две пары грустных глаз. Дети выглядели так, как будто их слишком рано разбудили. Почему-то мне бросилось в глаза, что ворота на скотный двор распахнуты.
Друзья пытались играть, но в их игре не было жизни. В отличие от них я наслаждался утром, предавшись тихим наблюдениям. Ясное утро всегда способно привести меня в состояние счастливого равновесия, пусть даже и ненадолго.
