Наконец путнику пришлось увидеть и то, о чем он знал, но не хотел знать. С кровати, из тряпья донесся писк грудного ребенка. Пришедший услышал собственный голос, спрашивающий у девочки:
— Чей это?
— Это сыниска насей мамки и Юсси-Плидулка. Папка не сдеяй сыниску, а Юсси сдеяй.
— А кто это Юсси-Придурок?
— Это такой чёйтов бойтун и лодыль.
У плиты возилась старуха, ее лицо было покрыто бородавками, и она все время что-то бормотала — путник узнал в ней мать своей жены.
— Уж не красный ли возвернулся из народных ниверситетов? Видать, закончил ученье — али еще охота буржуев пострелять? Ведь говорено было: неча с господами по ягоды ходить, я весь свой век спину гнула и тем жила, но дом из-за господ не кинула — не-ет… А свычаи да обычаи что у белых, что у красных — одинакие, одних порешат, других сделают — на это мастера завсегда найдутся, буржуи не всех тюкнули.
Старуха еще продолжала бессвязно болтать, когда путник бесшумно закрыл дверь.
Разве уже вечереет? Ведь, кажется, только что было утро. Вон и избушка стоит посреди лесной поляны. И день совсем недавно начинался, а он — путник — медлил, сидя вон там, на опушке. Теперь он сидит у другого края той же полянки и украдкой поглядывает в сторону своего дома, в котором уже побывал. Надо устроиться где-нибудь подальше, в густом ельнике, где ничего нельзя будет увидеть, кроме собственной тени.
К счастью для путника, он не встретил своей жены. Спряталась ли она или случайно отлучилась — об этом он не стал спрашивать и поспешил уйти, чтобы не столкнуться с ней лицом к лицу.
И теперь он сидит здесь. Конечно, лучше бы забраться подальше, туда, где насвистывает свои песни дрозд. Но ему хочется побыть еще здесь и тайком из-за деревьев поглядеть на свое прежнее гнездо, под крышей которого теперь живут чужие люди. На душе было так, словно он проводил в могилу самых близких людей: слезы тоски смешивались с чувством освобождения. Все вокруг казалось потускневшим старым воспоминанием: клочок поля, задворки хлева, где все еще лежит невывезенная куча навоза. От дома, как отзвук прежних времен, донесся звук открывшейся и захлопнувшейся двери.
Путник встал и двинулся дальше, он шагал по дороге, высматривая, где бы снова присесть. Он страшно устал, ноги к вечеру опять отекли. Удобные места были повсюду, но хотелось уйти как можно дальше, словно то, где он сядет отдохнуть, имело теперь решающее значение.
Наконец тело почти само собой опустилось у камня возле дороги. Казалось, что отсюда он уже никуда не уйдет. Нет сил, да и некуда. Он поднял руки к горлу — бездумно, просто сжал его пальцами. Самые дорогие воспоминания трех-четырехлетней давности полностью овладели мыслями путника. Когда он закрыл глаза, все остальное куда-то исчезло. Погляжу на былое еще немного, а потом уж как получится.
Он проснулся от какого-то шороха и, открыв глаза, понял, что близится ночь. Кто тут ходит? Не Хильма ли пришла искать его? Как я здесь оказался?
И тут он разглядел старую женщину, осторожно примостившуюся по другую сторону камня. Мать смотрела на сына, как в детстве, когда он просыпался в отчем доме. Как и тогда, они не спешили нарушить молчание.
— Я старалась сидеть тихо, думала — для тебя теперь самое лучшее — сон, но ты все-таки проснулся.
— Да, я очень устал и уснул. Похоже — долго проспал. Сейчас, поди, часов девять?
— А ты не взял свои часы? Они все еще там.
— Не заметил, да и спрашивать не стал, Я туда только на минутку и заглянул.
— Ну и человек…
— Ладно, ладно…
Так сын говаривал прежде, когда хотел прервать материнские наставления. Она всегда этому подчинялась, подчинилась и нынче.
Он молча последовал за матерью к ее избушке. По дороге мать только и сказала, что прослышала о возвращении сына и пошла его встретить… ведь, поди знай, как оно получится… Потом она вспомнила, что в кармане у нее лежит кусочек пшеничного хлеба. Вот…
Наступила ночь, но путнику казалось, что уже утро. Извилистыми тропинками мать и сын добрались до плохонькой избушки за дальним лесом, вошли в темную комнату, где, как и десять лет назад, в годы юности, когда сын заглядывал сюда после своих тогдашних странствий, стоял запах трухлявого дерева. Завтра жизнь двинется дальше.
Palun Перевод Л. ВиролайненСилья.
Усопшая юной, или Последний побег старого родового древа
(Роман, 1931)
Silja. Nuorena nukkunut eli vanhan sukupuun viimeinen vihanta Перевод Г. Муравина _____________
Жизнь Сильи — молодой, красивой деревенской девушки — оборвалась в начальную пору лета, примерно неделю спустя после Иванова дня. Со стороны эта смерть в некотором смысле казалась закономерной. Лишившись отца и матери, девочка не имела поддержки и от других родственников. И хотя на какое-то время она оказалась на попечении чужих людей, ей все же не потребовалось прибегать к общинному пособию на бедных. Так она избежала этого унижения, впрочем не столь уж и позорного. На хуторе Киерикка, где она находилась в услужении, имелась каморка при сауне. Там она и обитала в свои последние недели, и туда ей приносили еду, скудное количество которой было вполне оправданно, ибо она и того-то никогда не съедала. Столь человечное обращение со стороны хозяев Киерикки объяснялось не какой-то их особенной любовью к ближнему, а скорее своего рода неряшливостью, с какою вообще все делалось в этом хозяйстве. Возможно, помнили и о сбережениях Сильи. По крайней мере, у нее было хорошее приданое, и оно, разумеется, досталось бы попечителям. Хозяйка и раньше-то, бывало, брала у Сильи одежду взаймы.
Силья характером пошла в отца: была очень опрятной, даже в этой запущенной каморке своих последних дней она навела чистоту и порядок. Оттуда ее слабый кашель доносился через утлое окошко на зеленую полянку во дворе, где хмуролицые дети Киерикки играли и что-то строили, Звуки кашля были словно дополнение к травам и цветам — маленькая, неотделимая от атмосферы двора Киерикки деталь того лета.
В тот самый последний период своей жизни девушка познала и несравненную прелесть одиночества. Поскольку сознание ее, как обычно у всех чахоточных, сохранялось ясным до самого конца, это одиночество в начале лета оказалось великолепным лекарством для ее напряженных любовных грез. Правда, одинокой она была лишь в глазах других людей; сочувствующие собеседники, пусть бессловные, но тем более благоговейные, у нее имелись. В каморке было довольно солнечно, а под стрехой старой баньки щебетали ласточки, и это давало благородным инстинктам великолепный строительный материал для создания светлого и счастливого настроения. Жуткие видения смерти не возникали в ее воображении до самого ее конца; она вряд ли сознавала, что смерть, о которой столько всего приходилось слышать в жизни, явилась теперь и к ней. Сама смерть наступила в миг особенно сильного проявления невыразимой словом прелести природы. Это случилось часов в пять утра, когда вокруг царили солнце и ласточки. И ничто другое, будничное, не нарушало атмосферу этого раннего часа, ибо начинающийся день был воскресеньем.
Если поглядеть на жизнь любого человека с момента смерти и до рождения, то возникает как бы застывший образ, неповторимый и пробуждающий тоску. Итак, девушка прожила двадцать два года, она родилась примерно в трех верстах севернее и потом перебралась сюда. Из воображаемой картины жизни покойного, которую наступившая смерть всегда порождает, малозначительные детали исчезают, и можно с достаточной уверенностью утверждать, что картины всех человеческих судеб в свете такого момента, в сущности, равноценны. В картине судьбы девушки — по правде говоря, в тот ранний миг воскресного утра не было никого, кто мог бы представить ее себе, — не много нашлось бы такого, что обречено было бы исчезнуть. С самого зачатия, затаенного и не обозначенного во времени, и на протяжении всех дней ее жизни складывался ее нежный облик, все ее существо. Чистая, без изъянов кожа упруго ограничивала ее затаенное нутро, откуда слышалось биение сердца, а ее ищущие глаза видели отсвет другого взгляда. За свою жизнь она успела побывать лишь человеком, который, улыбаясь, подчиняется своей судьбе, и ничем больше. Так что, по сути дела, вся жизнь Сильи, усопшей в банной каморке хутора Киерикка, состояла из деталей малозначительных.
Правда, от той поры, когда девушке еще предстояло родиться, мерцает некая цепь событий, в которых уготованная Природой судьба порой проявлялась гораздо сильнее, чем действующее на иных основах жизненное везение, которому следовало бы устроить счастье для этого угасавшего рода в последний период его существования. Именно Силья была последним представителем рода Салмелусов. Увы, свидетельств угасания подобных родов никто не пишет, иначе мы бы заметили, что в угасании их повторяются все те же самые скорбные черты, что и у аристократических династий.
