— Нет, отче, сомнения в вере мог яз являть только по неведению да малолетству, никогда умыслом сих греховных дел не совершал, — лгать на исповеди, конечно, величайший грех, но скрывать правду меня заставляло чувство самосохранения.
— Не велел ли убивать ты, не умышлял ли на чьё убойство? — продолжал таинство Балахонец.
— Нет.
— Не измысливал ли ты или не учинял притворно ложное чудо?
Вопрос вышел болезненным, но мне с самым невинным видом удалось твёрдо ответить:
— Нет.
— Не съедает ли душу твою алчное сребролюбие?
— Деньги мне потребны не для себя, а для дворских и служивых, — попробовал я увильнуть от этого явно видимого грешка.
— Пред Богом не оправдываться, а каяться потребно, — наставительно произнёс отец Киприан. — Кайся, а ежели не крепок в молитвах, изрекай: Господи, помилуй.
— Господи, помилуй, — покорно повторил я за троицким монахом.
Найдя у меня ещё несколько мелких прегрешений, архимандрит, наконец, без всякой епитимьи отпустил мне грехи, прочитав разрешительную молитву.
Царская семья с новорождённой явилась тринадцатого июня, за день до предполагаемого крещения. Царская свита явилась на удивление немногочисленной, всего четверо бояр да около сотни дворян-телохранителей. Из приехавших думных трое представляло клан Годуновых, во главе с патриархом этой родовой корпорации Дмитрием Ивановичем Годуновым, являвшимся дядей и воспитателем рано осиротевших Бориса и Ирины Фёдоровичей. Четвёртым оказался двоюродный брат царя, Фёдор Никитич Романов. Этот последний являлся весьма примечательной личностью. Старший из пяти единокровных братьев, весьма родовитый, крепкий и высокий молодой мужчина, он был тем, кого в далёком будущем именовали на заграничный манер «плейбоями». Этого боярина не интересовало ничего, кроме охот псовых и соколиных, медвежьих травлей да весёлых пиров с сотоварищами. Также выделяло его из общего числа русских дворян и полное пренебрежение военной службой. В поход он сподобился подняться один раз, вместе с царём Фёдором Ивановичем. Все эти сведения мне выложил Тучков, такое поведение родича государя всея Руси он осуждал, но довольно мягко, видимо, многое прощалось Фёдору Романову за весёлый и лёгкий нрав.
Крещение проходило в Троицком соборе, проводил таинство старец Варсонофий, он же и стал крёстным отцом малютки Феодосии. Я изнывал от нетерпения изложить царю Фёдору свои просьбы, однако ходатайствовать в храме считалось святотатством и преступлением против религии. В соборе я рассмотрел жену своего сводного брата. Царица Ирина была выше и стройнее своего довольно невысокого и полненького мужа. Держалась она строго, но без особой заносчивости. К моей огромной радости, после совершения обряда крещения меня также пригласили на торжественный малый пир. Рассадка происходила согласно родовитости, и я оказался слева от царя, по правой руке сидел балагур Фёдор Романов.
Несмотря на следовавшие одна за другой здравицы, царь Фёдор Иванович практически не пил, а лишь счастливо улыбался окружающим. Родившийся здоровым ребёнок, после трёх мертворождённых детей, являлся истинным Божьим даром.
Мне казалось изрядно стыдным в такой момент лезть с меркантильными просьбами, но мои задумки требовали больших затрат, покрыть которые могли только доходы с жалованных городов и земель. Брат слушал мои просьбы довольно отстранённо, лишь в конце моих речей огласив:
— Будешь ты удоволен, брате, в такой радостный день нельзя отказывать малым в их просьбах о хлебах насущных!
Годуновы, несмотря на изрядное опьянение, ответ царя услышали, и, судя по всему, любви ко мне он им не прибавил. Ведь мои просьбы о наделении Бежецкой и частью Деревской пятин, Ростовом и Ярославлем с уездами скромными нельзя было назвать ни с какой точки зрения. Рано утром, после пира, государь Фёдор Иванович с семьёй и сопровождающими отбывал на Москву, пристроился к этой торжественной процессии и угличский отряд.
Через пару часов после выезда с головы колонны начал нарастать радостный гул. Поскольку мы ехали в хвосте, до нас новости дошли в последнюю очередь.
— В тульских землях русская рать татарскую одолела, — радостно прокричал подскакавший к нам царский телохранитель. — Несметно бесерменов побито да в полон поймано.[117]
Всеми овладела радость, дворяне хотели знать подробности, но никто толком ничего не ведал. В связи с такой важной новостью наш кортеж проследовал до столицы, нигде не останавливаясь. Поскольку царская чета с младенцем ехала в богато украшенном возке, скорость поездки выходила крайне малой, в Москву мы прибыли далеко за полночь. Несмотря на ночное время, в стольном граде нас встречали усиленными стрелецкими караулами, стоявшими через каждые тридцать шагов с факелами в руках. К Ждану подъехал посыльный от дожидающихся царя бояр, с повелением размещаться на патриаршем дворе. Недосып и многочасовая тряска в седле довели меня до сомнамбулического состояния, дремать, одновременно правя лошадью, я ещё не научился. Поэтому путь по городу и размещение в патриарших палатах осталось вне моего сознания, в себя я пришёл только поутру. Неприятными сюрпризами для проснувшихся посланцев удельного Углича стали отсутствие в хоромах самого патриарха Иова и фактический режим домашнего ареста, контролируемый многочисленными стрельцами.
Два дня меня терзала гнетущая тревога, усиленная информационным голодом, новости из-за высокого тына подворья к нам не доходили. На третьи сутки ожидания в палатах вместо верховного иерарха Русской Православной Церкви появился боярин Борис Фёдорович Годунов.
Войдя в светлицу решительным шагом, царский шурин решительно подошёл к лавке, на которой я сидел, и, нависая надо мной своим грузным телом, заговорил:
— Здрав буде, княжич Дмитрий. Пошто за моей спиной козни на меня строил, животы мои себе в корысть требовал?
— Здравствовать тебе много лет, царёв слуга, конюший боярин Борис Фёдорович, — от такого напора мне стало не по себе. — В толк не возьму, о чём ты молвишь?
— Яз о Хрипелёвской волости Бежецкой пятины толкую, кою восхотел ты за себя взять, а с неё мне кормление жаловано, да прочие земли в том краю за братьями моими да дядьями, — выдал причину своего возмущения Годунов. — Да и города замосковские — Ростов и Ярославль, не велик кусок-то? Ить подавиться можно, не по чину корм.
— Не хотел яз твоих вотчин, — открещивался я от приписываемых мне козней. — Неумышлением вышло, просто попросил для умножения прибытков земли рядышком с Угличем.
— Кто надоумил тебя сие у великого государя просить? Кто подсказал в урочный час ехать челом бить, меня не известив? — подозрения грызли боярина изнутри.
— Нужда заставила, — сдавать бежичан и Ждана было никак нельзя. — Казна удельная совсем пуста. А что у великого князя и царя Фёдора Ивановича радость случится великая, о том мне благая весть случилась.
— Весть? — неожиданно растерялся Борис Фёдорович. — Ну коли так… Да и монаси троицкие за тебя горой, будто ведомо им что. А что до оскудения твово, то ты меньше на забавы чудные серебра спускай, да сброд всякий не привечай, а то уж и беглых холопов на твоём уделе обласкивают.
В запале царедворец проговорился о своих соглядатаях в моём окружении, похоже, отпираться от укрывательства особого смысла не имело.
— Полезен в хозяйстве да искусен в ремесле тот беглый, — попытался я объяснить своё поведение.
— Вот иногда чудится — хитёр ты, как змея древняя, — медленно проговорил Годунов. — А по-иному глянешь — прост как отрок совсем малых лет. Кто ж сведённого холопа прямо о прежнем хозяине спрашивает? Да чужие вотчины безыскусно просит, когда волоститель их живой да не в опале? Просьбишку твою великий государь близко к сердцу воспринял, без пожалований не останешься.
На этом беседа закончилась, и нам велели собираться для переезда в хоромы Бориса Фёдоровича. Видимо, сведениями о моей прозорливости он не хотел делиться ни с кем.
На новом московском месте жительства мы пользовались практически полной свободой. Ждан, узнав, что его спекуляция с золотыми удалась, пребывал в эйфории, не помешавшей, однако, вырученное серебро припрятать по знакомым людям, известным ему одному. Я попросил сводить меня на Пушечный и Печатный двор, разрешение Годунова получили практически сразу. Главное русское пушечное производство меня поразило, при довольно примитивной технике литья мастера умудрялись добиваться весьма хороших результатов. Пищальные литейщики являлись металлургами, инженерами и дефектологами-испытателями в одном лице. Самой плавки мне увидеть не довелось, разглядел я лишь подготовку земляных литейных форм да разбивку бракованных орудий. Годной к службе признавалась одна пушка из четырёх. Качество её выявлялось без дефектоскопов и прочих диагностических приборов, одним лишь чутьём опытного мастера да пробной стрельбой. Как ни странно, ошибок происходило совсем немного.
