целый ряд порогов и с рёвом и шумом излившись на равнину, Стримон расширяется, уже плавно и спокойно катит свои воды к обширному и дивно-прекрасному Керкинитскому озеру и пересекает его, чтобы в виде могучей, равнинной реки устремиться к Эгейскому морю.
По Керкинитскому озеру тихо плыла лодка, в которой сидело несколько человек. Заря только что занималась, и лесистые окрестности были подёрнуты фиолетовой дымкой. Зеркальная поверхность воды отражала лёгкие пурпуровые и розоватые облачка. Кругом царила полная тишь, и только в дальних камышах изредка пронзительно кричала какая-нибудь болотная птица. Сидевшие в лодке — их было шестеро, четыре гребца, рулевой и пассажир, человек уже старый и очень угрюмого вида, — хранили молчание.
Когда лодка завернула за далеко вдававшуюся в озеро отмель, гребцы встрепенулись и дружнее налегли на вёсла. Человек, сидевший на руле, обратился к угрюмому старцу и, указывая рукой на внезапно выплывшую в отдалении горную громаду, промолвил:
— А вот и Скамбр. Там, за этими зарослями, серебристой лентой вьётся Стримон и мы сейчас войдём в него. Менее чем через полчаса мы будем у цели нашего путешествия: дом Писистрата стоит на самом берегу, и ты скоро увидишь его плоскую крышу.
— Хвала богам! Пора кончать далёкое путешествие, — проговорил старик и снова погрузился в размышления, нисколько, по-видимому, не интересуясь восхитительным ландшафтом, развернувшимся перед его глазами и особенно красивым в эту минуту, когда взошло солнце и залило потоками ослепительного, горячего света проснувшиеся окрестности.
Гребцы и рулевой приветствовали появление дневного светила громкими, радостными криками. Гулкое эхо далеко разнесло эти звуки. В ту же минуту послышался со стороны Стримона отрывистый лай собак.
Ещё несколько сильных взмахов вёслами — и ладья, сделав крутой поворот, вошла в реку. Тут грести было труднее, чем на озере. Однако близость, конца путешествия придала силы гребцам, и они через несколько минут дружно подогнали лодку к незатейливым деревянным мосткам, служившим пристанью. Здесь же на воде качалось несколько челноков, привязанных крепкими верёвками к большим кольям, вбитым у самого берега в илистое дно реки. Берег был тут очень обрывист, и снизу нельзя было видеть дом, возвышавшийся на круче. Две большие собаки с громким лаем стремглав бросились к прибывшим и, вероятно, наделали бы немало бед, если бы вслед за ними по тропинке не поспешил вниз пожилой человек огромного роста. Это был сам Писистрат, живший тут в уединении со своими сыновьями и горсткой приверженцев, которые предпочли последовать за своим вождём в добровольное изгнание, чем покинуть его в трудную минуту.
При виде Писистрата хмурый старик, приехавший в лодке, сделал над собой усилие и проговорил по возможности мягче:
— Приветствую тебя, благородный сын Гиппократа, и прошу твоего гостеприимства. Я прибыл к тебе издалека и три недели был в пути.
— Хвала богам! Ты из Афин? — быстро спросил Писистрат и весь оживился. Однако он сразу спохватился и, сдержав заметное волнение, проговорил ласково:
— Приветствую в тебе вдвойне дорогого гостя и прошу тебя смотреть на дом мой, как на свой собственный.
Старик молча поклонился и, не произнеся ни слова, последовал за Писистратом, который тем временем призвал слуг и велел им озаботиться багажом гостя, накормить и приютить лодочников.
Когда приезжий и хозяин взобрались на кручу берега, перед ними раскинулся обширный сад: в тени его вековых деревьев белел довольно большой деревянный дом. По зову хозяина на пороге дома показалась рослая фигура человека лет тридцати. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы по чрезвычайному сходству признать в нём сына Писистрата. Это был Гиппий. Писистрат поручил его вниманию гостя, сам же, не будучи в силах дольше скрывать охватившее его волнение, извинился и под предлогом хозяйских обязанностей покинул приезжего и сына. Гиппий учтиво провёл гостя в особое помещение, где двое рабов уже ждали его с тёплой водой и благовонной мазью, чтобы дать умыться, умаститься и отдохнуть с дороги перед завтраком.
Через какой-нибудь час Писистрат и его взрослые сыновья, Гиппий и Гиппарх, вместе с гостем сидели в обширной, открытой зале за ранним завтраком. Убранство стола не отличалось изысканностью. Всё в этом доме было просто, начиная с обстановки комнат и кончая пищей, но во всём замечалось, что тут живут трудолюбивые и здоровые люди. Несколько рабов, прислуживавших за столом, подали завтракавшим похлёбку из маслин, белый хлеб, смокву и большую порцию жаркого, половину крупного барана. Цветы и обычные в Афинах плоды на этот раз отсутствовали вовсе Зато, когда был утолён первый голод, на столе появились глиняные амфоры с вином и несколько кувшинов холодной, как лёд, воды. Рабы подали деревянные резные кубки, и Писистрат, совершив обычное возлияние в честь Зевса-странноприимца и отпустив прислугу, обратился к гостю с тем вопросом, который уже давно вертелся у него на языке, но которого он по обычаю не мог задать раньше окончания трапезы:
— Теперь, почтенный гость, когда, вероятно, утолён твой голод и мы приступим к вину, ты не откажешься назвать себя и посвятить нас в цель своего путешествия и прибытия сюда.
— Охотно исполняю твоё желание, благородный сын Гиппократа. Я — Гелланик, сын Аристея, из аттического дёма Коллитоса. Прислал меня к тебе мой старый друг Мегакл, сын Алкмеона, и мне поручено поведать тебе, что час твоего возвращения на родину близок, что он в твоих руках.
Краска радости залила лицо Писистрата, но, уловив смущённый взгляд гостя, брошенный на Гиппия и Гиппарха, хозяин сказал:
— Ещё раз повторяю, что я вдвойне рад твоему прибытию и от всей души приветствую тебя под своей кровлей. Ты, конечно, не обидишься на сыновей моих, если они теперь покинут нас и каждый пойдёт заниматься своим делом?
Сыновья поняли намёк отца и простились с Геллаником.
— Теперь, когда мы одни, — быстро заговорил Писистрат, — ты должен поведать мне все подробности: как решился именно Мегакл, мой злейший враг, на такой шаг? Что произошло в Афинах? Что вообще делается на родине, которой я не видал
