Палладой. Когда процессия достигла Акрополя, почти всё население города сопровождало сына Гиппократа, вернувшегося столь чудесным образом на родину. Только при самом входе в храм, кто-то в толпе любопытных тихо, как бы про себя, пробормотал:
— Странное дело! Я как будто видел где-то лицо этой богини. Оно, как и вся громадная фигура Паллады, удивительно напоминает мне цветочницу Фию из дёма Коллитоса.
Никто из окружавших не обратил внимания на этот тихий возглас, и это было счастье: толпа, воодушевлённая красотой и величием зрелища шествия Афины и Писистрата, могла бы в одну секунду растерзать богохульника. Люди были потрясены всем виденным и упоены той великой честью, которая выпала на долю Аттики...
Целых три дня продолжались празднества по поводу благополучного возвращения на родину того, в ком афиняне теперь снова увидели единственный символ прочности государства.
VIII. СЫНОВЬЯ И ОТЕЦ
Время торжественного возвращения Писистрата в Аттику отошло почти на целый год.
В густо разросшемся саду небольшой усадьбы на Ликабетте, где мы видели сына Гиппократа с лишним тридцать лет тому назад, теперь прогуливалось двое мужчин. Одному из них, высокому брюнету с несколько суровым выражением лица и твёрдой, энергичной походкой, можно было дать на вид лет тридцать пять, хотя он на деле был гораздо моложе, а его собеседник, жизнерадостный, стройный блондин среднего роста, с дивными золотистыми кудрями и удивительно нежным цветом классически прекрасного, почти женского лица, казался, по крайней мере, лет на пятнадцать моложе. Это были родные братья, Гиппий и Гиппарх, сыновья Писистрата от его первого брака с Ио.
Внешность вполне отражала внутренний склад их: насколько старший, Гиппий, был суров и почти всегда угрюмо молчалив, весь уходя в заботы о делах отца и государства, настолько Гиппарх отличался нравом весёлым, общительным и жизнерадостным. Ему трудно было долго сосредоточиться на каком-нибудь серьёзном деле, и он, полагаясь на заботливость отца и старшего брата, весьма охотно предоставлял им заниматься государственными делами, сам предпочитая пользоваться радостями жизни вовсю и, где только можно, срывать цветы удовольствия. Природное легкомыслие и какая-то детская беспечность соединялись у Гиппарха с большой сердечностью и добротой. Он подчас отличался необузданной вспыльчивостью и в припадках гнева доходил до самозабвения; но он так же быстро остывал, как легко воспламенялся. Страстный поклонник всего красивого и изящного, Гиппарх, в противоположность старшему брату, признававшему в жизни значение одних лишь государственных вопросов, любил искусство во всех его проявлениях. Нечего и говорить, что он питал слабость к прекрасному полу.
На последнюю тему братья сейчас вели оживлённую беседу, порой переходившую в спор.
— Слушай, Гиппарх, — заявил старший, — я тебе решительно советую не поднимать теперь вопроса о Фии и о браке с ней. Ты пойми только, в какое положение поставишь ты этим отца. А если подумать, что от этого безумного шага висит на волоске всё наше благополучие и особенно дело, ради которого мы с отцом так много и сильно страдали, то я не нахожу слов для определения твоего легкомыслия.
— Я положительно не вижу ничего дурного в том, если я женюсь на Фии. Она, правда, бывшая цветочница, но вспомни, чем мы ей обязаны. Без неё отец теперь не был бы тираном афинским. Где бы можно было найти такую вторую богиню Палладу? Да если бы таковая и нашлась, разве она согласилась бы на такой рискованный шаг? Кроме того, ты ведь знаешь, я без ума влюблён в Фию, и она мне отвечает тем же.
— Ты, брат, без ума влюблён во всех красивых гречанок и, если бы можно было, ты женился бы на всех разом. Нет, Гиппарх, поверь мне и тому, что я желаю тебе одного лишь добра: выброси ты мысль о Фии из головы и, если уж непременно желаешь связать себя тяжёлыми узами Гименея, избери другую невесту. Подумай только о том, что тебе совершенно нельзя будет оставаться, по крайней мере лет пять-шесть, в Аттике, ибо, в противном случае, тебе пришлось бы на всё это время прятать свою жену, так как всякий сразу признал бы в ней поддельную Палладу-Афину.
— Вот то-то и оно. Фия так прекрасна, так девственно чиста, так божественна, что я поклоняюсь ей, как Палладе.
— Паллада — девственница и замуж ни за кого не выходила и не выйдет, — сухо заметил Гиппий, и лёгкая усмешка скользнула по краям его губ.
— Но это неестественно, брат, и я повторяю, что буду упорно стоять на своём. Я не могу совладать со своим чувством, которое сильнее меня. А мысль о том, что моя Фия здесь, в этом доме, рядом и вместе со мной вот уже почти целый год, просто сводит меня с ума. Сегодня же я отправляюсь в Афины к отцу и постараюсь уговорить его дать мне разрешение на этот брак. Отец так меня любит, что не откажет мне.
— Я серьёзно прошу тебя, Гиппарх, не делать этого Необдуманного шага. Пощади хоть отца, если ты не хочешь позаботиться о своём собственном будущем благополучии. Вспомни, что сейчас переживает наш бедный отец. А ты готов ещё усугубить его горе, утверждая при этом, что ты любишь нашего старика.
— Разве я не люблю его? Кто может в этом сомневаться? — вспылил Гиппарх.
— Так докажи это на деле и откажись от своего безрассудного намерения. Ведь ты знаешь, что теперь делается в душе нашего отца. Неужели ты так бессердечен, что близкая разлука с Тимонассой, нашей милой, доброй и кроткой мачехой, не трогает тебя? Ведь отец же любит эту женщину, которая всем сердцем делила с ним тягости изгнания. Ведь он любит её не только как близкого друга, но любит в ней двойника нашей покойной матери. Неужели тебе неизвестна история второго брака отца?
— Представь себе, нет! — воскликнул Гиппарх и весь оживился.
