Елена многое видела в своей жизни. И кровь, и смерть, и сама бывала на волосок от смерти. И сидела двое суток в подполе в чеченском ауле с автоматом, приставленным к ее виску, пока гонец от Масхадова не приказал освободить ее и доставить к нему. И неслась на ржавой громыхающей «тойоте»-пикапе – такой ржавой, что сквозь дыры в полу кабины можно было разглядеть щебень дороги – под огнем пуштунов из Белуджистана в сторону пакистанской границы. И тонула в ледяной воде горного потока в Эквадоре. Но вот так… Так бессмысленно и жестоко нельзя погибнуть. Это даже хуже смерти, – такая вот смерть. И ни разу она не видела близко, лицом к лицу, тех, о ком говорил Майзель. Их просто не было здесь, их невозможно было здесь встретить. Но он описал их так, словно видел только что сам. Так, что картинка, нарисованная им, встала перед Еленой во всем своем великолепии. Елена даже вздрогнула от мгновенного чувства отвращения и страха, навеянного этой картинкой. Но, прогоняя от себя это чувство, упрямо наклонила голову:
– И все-таки это дети… Мы отвечаем за них, понимаете?
– Почему я и вы должны думать об этом, а они сами – нет?! Почему у вас болит душа за них? Почему вы, ненавидя их образ мыслей и жизни, защищаете их, в то время, как все их помыслы направлены только на одно – уничтожить нас с вами, если мы не согласимся жить так же, как они сами? Почему, пани Елена?
– Потому что я человек.
– Потому что вы – человек, – повторил Майзель ее слова, как эхо. – Потому что только человек может думать о других так же, как о себе. Но человек должен понять, что у него не будет шанса остаться человеком, если он не научится защищать то, во что верит и что любит. К счастью, у вас есть я, пани Елена. Вы, возможно, вовсе не в восторге от такого счастья, но другого у вас нет. Что выросло, то выросло. Да, я, вероятно, чудовище. Скорее всего. Но я на вашей стороне. Поверьте, если бы я был по другую сторону линии фронта, вам пришлось бы куда хуже.
– Меня удивляет, что вы не по ту сторону. Там, на той стороне, как раз приходят в неописуемый восторг от чудовищ. С удовольствием подчиняются им и скармливают им своих детей. А мы-то вам зачем?! Нами даже управлять толком невозможно. Мы все время пытаемся вывернуться из ваших удушающих объятий…
– Меня это не удивляет, пани Елена. И даже не беспокоит. Потому что именно за это я вас и люблю. Вас, а не чучмеков. И поэтому болею за вас. И вам придется выжить и победить, даже вопреки вашим самоубийственным интеллигентско-христианским рефлексам. Как победил человек кроманьонский человека неандертальского, и последний вымер, не сумев противостоять нашему общественно-экономическому и социальному натиску. Ему нечего было этому натиску противопоставить. И чучмеки вымрут, – Майзель пожал плечами и улыбнулся, и Елену едва не замутило от этой улыбки. – Закон природы, дорогая. Я только немного подкорректирую процесс.
– И кто же эти самые неандертальцы-чучмеки? Арабы? Цыгане? Китайцы?
– Все, кому не нравится наша цивилизация. Все, кто хочет ее вымазать дерьмом или написать на ней неприличное слово баллончиком с нитрокраской. Все, кто пытается нас взорвать, уничтожить, поглумиться над нашими ценностями. Все, кто считает, что права ему положены, а обязанности – нет. Всем им необходимо будет или стать другими, или подохнуть. Я не могу рисковать цивилизацией, в которой родился и вырос, которая мне, в отличие от них, как раз ужасно нравится, потому что она такая удобная, чистая, веселая и богатая, ради абстрактного человеколюбия. Я не святой и не страстотерпец. И даже не христианин. Примите и прочее.
– И именно по этой причине ваши… то есть, простите, королевские… тонтон-макуты… то есть, конечно, доблестные стражи порядка… вышибли из страны всех, кого вы сочли чучмеками?
– Дорогая, вы опять передергиваете. Их никто не вышибал. Чучмекские мафии – тех да, тех действительно вышибли. Потому что мы с королем и есть мафия, другой или тем паче третьей мафии быть не может. А эти… они сами уехали. Удрали, если хотите. Потому что у жителей страны, у граждан должны быть не только права, но и обязанности. А они думали, что тут только права. И когда выяснилось, что это не так, они предпочли уехать, а не взять на себя обязанности. Разумеется, мы не стали их задерживать. Даже с удовольствием выпроводили. Потому что эти ребята начали свои, якобы неотъемлемые, права качать. Потребовали выделить им место в историческом центре Праги для строительства мечети. А его величество сказал: ради Бога, но на следующий день после того, как церковь и синагога будут построены в Мекке. Мяч на вашей стороне, господа. И когда они попытались организовать нам беспорядки…
– Насколько я помню, это была мирная демонстрация…
– Беспорядки начинаются всегда с мирных демонстраций. Так вот, мы пресекли всякие демонстрации несколькими публичными дефенестрациями [54] . После чего даже самые отвязанные предводители диаспор и общин поняли, что мы не шутим. И побежали. Вы ведь не знаете всего, что этому предшествовало. Переговоры как раз имели место. По нашей инициативе. Мы собрали всю эту чучмекскую гнусь и предложили им прекратить устраивать у нас во дворе Чучмекистан. Мы сказали: вы живете среди нас. Хорошо, пускай. Но это не мы к вам, а вы к нам приехали. Поэтому ведите себя, пожалуйста, соответственно. Не две или три жены, а одна. Нельзя убивать девушек за то, что они не хотят выходить замуж в четырнадцать лет за племянника двоюродной сестры главного чучмека соседнего квартала. Нельзя начинать вопить в половине пятого утра с пожарной каланчи, потому что дети спят. Не нужно прятать женщину под паранджой, потому что здесь не Чучмекистан, где женщину можно взять силой или убить, если у нее нет «защитника»?чучмека, заставляющего ее носить эту дрянь. Нельзя вырезать женщинам наружные половые органы, называя это борьбой за исламскую нравственность. Нельзя устраивать уличные шествия и лупить себя и своих маленьких детей саблями по голове, обливаясь кровью, потому что это, кроме всего прочего, негигиенично и отвратительно выглядит. Нельзя курить гашиш и опиум, потому что у нас это не принято, и нам плевать на ваш национальный колорит. Нужно учить язык титульной нации так, чтобы можно было учиться и работать, а не сидеть целыми днями в кофейнях. Если вы ничего не умеете, кроме как наматывать на бритую башку грязное полотенце и тыкаться бородой в вонючий коврик по пять часов в день, вам следует участвовать в общественных работах, и нам плевать, что воины-чучмеки считают это унизительным. Нельзя селиться компактными общинами, потому что это мешает нам контролировать выполнение вами наших условий. Нужно мыться и улыбаться, ходить к врачу и учить детей в школах, рожать в больницах, а не в бане, работать, а не торговать дурью, крадеными машинами и поддельными часами «Картье». Да, чуть не забыл: нельзя захватывать нас в заложники и убивать, требуя оставить вас в покое. Потому что мы не оставим вас в покое. Или вы станете людьми, или уберетесь отсюда ко всем чертям. Назад в свой Чучмекистан. Или прямо на тот свет, к гуриям. Вы сами видите, пани Елена, сколько из них предпочли принять наши условия… Конечно, Чехия – не Франция, их было здесь не так уж и много. Но и нас тогда было совсем немного – тех, кто понимал до конца опасность. И мы прекратили у нас этот бардак. И не пускаем их сюда, потому что это наша страна, и мы сделали ее такой вовсе не для того, чтобы чучмеки превратили ее в помойку. А будь у нас демократия, как во Франции, наши полицейские тоже боялись бы ходить по улицам наших городов… Хотите, считайте это расизмом или фашизмом. Что выросло – то выросло.
– Просто пир духа какой-то, – вздохнула Елена. – Вы умеете быть чертовски убедительным, пан Данек. Даже слишком, я бы сказала. И есть, конечно же, есть в ваших словах правда. Только все не так просто, дорогой вы мой. И вы не можете просто экспортировать или тиражировать вашу схему…
– Могу. И буду.
– Но это война! Большая война. Та самая, которой, по вашим же собственным словам, вы не хотите. Понимаете?!
– Обязательно. И в этой войне необходимо победить, пани Елена. Желательно с минимальными потерями с нашей стороны. А с той стороны потери должны быть такими, чтобы шок от этих потерь навсегда отбил охоту петь военные песни. Не бывает мира без победы, дорогая. Я выкину на свалку все, что мешает вам это понять…
– Вы все пытаетесь перевести в плоскость нравственных императивов. В плоскость чистой идеи. Мы хорошие, а они нет… Но это вовсе не так. Вы же понимаете, что корни этого ужаса – в той вопиющей нищете, в которой живут эти люди поколениями…
– А в чем корни этой нищеты?
– То есть?!
– Я вам скажу, пани Елена. Разруха – она всегда в голове. Потому что когда человек пять часов в день молится, он ни к чему больше не применим. Когда человек строит свою жизнь и экономику так, чтобы можно было пять часов в день молиться, это не экономика, а дерьмо. Именно поэтому за последние шесть сотен лет они ни разу не высунули носа из своего грязного, вонючего, нищего болота…
