– А в чем корни этой нищеты?
– То есть?!
– Я вам скажу, пани Елена. Разруха – она всегда в голове. Потому что когда человек пять часов в день молится, он ни к чему больше не применим. Когда человек строит свою жизнь и экономику так, чтобы можно было пять часов в день молиться, это не экономика, а дерьмо. Именно поэтому за последние шесть сотен лет они ни разу не высунули носа из своего грязного, вонючего, нищего болота…
– Иногда невозможно выбраться из болота самостоятельно, – нахмурилась Елена. – Особенно если это настоящее болото…
Что это я такое говорю, промелькнуло у нее в голове. Это что, я опять с ним согласна?!.
– Совершенно в дырочку, дорогая, – усмехнулся Майзель. – Только не все сразу…
– Они… Не только они в этом виноваты!
– Нет. Не только, – кивнул Майзель. – Мы тоже. Мы. Наша цивилизация. Потому что мы очень часто непоследовательны. Очень часто думаем не о главном, а о деньгах. Потому что не сумели объяснить, что такое настоящая свобода и для чего она нужна. Не сказали, что свобода – это не вседозволенность для корпораций, не либертарианство, а ответственность перед детьми и землей… Все позволили этим ублюдкам. Эти тупые, спесивые и жадные болваны, политиканы и буржуи, раздали нефть бандитам, назначив их шейхами и эмирами. Всего лишь за обещание исправно откручивать по мере надобности вентили. Эти кретины, не удосужившиеся даже Киплинга хотя бы наискосок прочесть… Вместо стратегии, вместо концепции – одна лишь глупость и жажда наживы… Ничего удивительного, что эта нежить все подгребла под свои задницы, стоило нам лишь на секунду отвернуться. Они разве сумели распорядиться этим богатством, доставшимся им просто так, за здорово живешь?! Они покупают себе на вырученные за нефть деньги стада верблюдов и табуны роллс-ройсов. Это все, на что способна их убогая фантазия, несмотря на учебу в британских элитных школах… И знаете, что сделали корпорации и политиканы у них на службе для того, чтобы выкрутиться? Эти ослы и межеумки с оксфордскими и гарвардскими дипломами под стеклом в золоченых рамках? Они раздали всем телевизоры. Они решили, что увидев красивых живчиков на красивых ландшафтах, эти несчастные, забитые, одурманенные люди захотят все это иметь…
– А разве нет?
– Да. Обязательно. Теперь, увидев в телевизоре, как живем мы, они хотят так тоже, только бесплатно. Они не хотят для этого работать. Не хотят пользоваться восхитительной системой ипотечного и потребительского кредитования. Потому что они чувствуют, как звери, что все это дерьмо не для них, а для гламурчиков и топ-менеджеров, которые-то и есть настоящие красивые живчики на красивых ландшафтах. А им этого никогда не получить. И все это так великолепно наложилось на ислам, что впору просто диву даваться. А корпорации думали, что увиденного в телевизоре будет достаточно, чтобы продавать всем подряд машинки, тряпки и колу. И пушки, конечно… Эти придурки, начитавшиеся в полосочку Фукуяму и Маркса, ничего не понимают. Совсем ничего. Они думали, что люди кинутся к ним в рабство за гроши. Но этого не случилось. А они думали, что положили мир себе в карман, как четвертак… Вот это вряд ли. И теперь они даже не представляют себе, что делать со всем этим ужасом, который они учинили. Они никогда не признаются, что это именно они поставили наш мир на край пропасти. Пришлось нам вмешаться и начать наводить порядок. Разумеется, это никому не нравится. Ни корпорациям, ни шейхам, ни тем, кому они раздали говорящие ящики. Ну, ничего не поделаешь. Что выросло, то выросло…
– Вы надеетесь – всерьез надеетесь – навести вашими методами порядок? Или то, что вы называете порядком?
– Обязательно. Мне жаль, что половина из этих несчастных захлебнется в крови, пока вторая половина – возможно меньшая, чего я вовсе не исключаю, – не поймет, что бесплатно ничего не бывает. Что все равно придется работать, что отобрать и поделить не получится. Да и начал я, как вы уже имели честь убедиться, отнюдь не с них… Просто уже довольно поздно сюсюкать. Слишком поздно… Мне действительно жаль, пани Елена. До слез, до ужаса жаль. Но нет выхода. Поверьте, просто нет. Мы и так делаем все, что можем. Пугаем их изо всех сил, чтобы избежать невинных жертв. Но получается плохо. А еще всякая мразь путается под ногами – лукашенки всякие, мугабе, ким-чен-иры, и вы постоянно хватаете нас за штаны… А мы ведь не боги, пани Елена. Понимаете? Мы люди…
У Елены мороз пробежал по коже, – столько боли было в его голосе, что она просто не могла поверить своим ушам. И снова поймала себя на мысли, что начинает верить ему. Верить всему, что он говорит… Почти всему. Но мысль о том, что воевать непременно придется, ей просто ужасно не нравилась. Да, да, все верно он говорит, но как же можно начать войну?! Такую войну…
– Но вы собираетесь воевать, хотя и проливаете тут передо мной крокодиловы слезы. И ваша армия готова к войне.
– Вас просто так взбесил наш отказ от республиканских институтов, что вы больше ничего вообще не хотите видеть. Думаете, мы не знаем или не понимаем этого?
– Напрасно вы так считаете. Мы видим, и хорошее мы тоже видим вполне отчетливо. Но мы не собираемся вас за это хвалить, потому что когда хорошо – это нормально. Так должно быть. А вот за то плохое, что вы делаете, мы будем трепать вас совершенно безжалостно…
– Да сколько хотите, – весело оскалился Майзель. – Только, пожалуйста, конкретно и по существу.
– Пожалуйста. Сейчас я вам выдам конкретно и по существу. Вы разве не понимаете, что трехсоттысячная воюющая армия – это непомерная для нашей страны и нашего народа нагрузка, в первую очередь – демографическая?! Черт с ними, с деньгами, я понимаю, что вы их все равно найдете…
– Это лучшие солдаты на свете, – улыбнулся Майзель. – Не хуже гуркхов, мы столько сил положили на это…
– Прекратите юродствовать, – рассвирепела Елена. – Они погибают в ваших геополитических игрищах!
– Погибают, – кивнул Майзель, и лицо его потемнело. – Но они погибают в бою. Хотя мы и делаем невозможное, чтобы это случалось как можно реже, они все-таки гибнут. Вы думаете, нам нравится это?! Просто нельзя, невозможно иначе… Если бы я мог всех их заслонить… Но они не примут это. Никогда. Это молодые мужчины, пани Елена, они полны сил и желания сделать что-нибудь стоящее и настоящее. И они идут в армию, в спасательные подразделения, в бой со стихией и со всякой нежитью. По-вашему, было бы лучше для них погибать от героина и иммунодефицита?! А экономика не резиновая. Да и не все, в конце концов, способны и хотят стоять у конвейеров и торговать пирожками и галстуками. Есть целый слой людей, которые должны непременно сражаться. Они не могут быть лифтерами и клерками. Они рождены солдатами и должны ими стать. А если они вынуждены проводить жизнь перед телевизором, они не живут ее, а переживают, пересиживают… Они несчастны от такой жизни, они страдают, понимаете, пани Елена?! Как я сам, например. Как вы, наконец. Мы просто даем им шанс…
– Вы просто задурили им головы своими сказками про рыцарей и красавиц, про королей и драконов, про бремя белых… И вместо того, чтобы научить их жить в гармонии с реальностью, вы заставляете их метаться в попытках эту реальность изменить!
– Ну, не могу же я в одиночку этим заниматься, – усмехнулся Майзель. – Я люблю славную мужскую компанию, и соленые словечки люблю, и подраться, и перепить могу, кого хочешь… И не вижу в этом ничего плохого… Не может быть гармонии с реальностью, пани Елена, потому что реальности, как таковой, тоже нет. Есть мы и стихия. И ее нужно обжить и переделать так, чтобы было весело, удобно и интересно. А в армии они учатся именно этому. Учатся ответственности и дисциплине, какой в мирной жизни научиться невозможно, всему тому, без чего ваша хваленая свобода и демократия превратятся в хаос и вседозволенность, войну всех против всех… Уж лучше армия, поверьте, дорогая. Мне самому так не хватает этого опыта, у меня этой школы нет, увы. Зато есть его величество, который всем этим инструментарием владеет просто виртуозно. А я…
– Ну да. Разумеется. Вы известная скромница, пан Данек. Про короля я даже не заикаюсь, с ним все совершенно ясно. Зато когда наши вояки произносят эту вашу идиотскую кличку, которую вы наверняка сами же и придумали, это звучит, как «его высокопревосходительство», да еще, как правило, и с придыханием…
– А вот это – самый замечательный комплимент, который мне доводилось слышать, – серьезно сказал Майзель. – Это может означать только одно: не зря. Все не зря…
Елена, хотевшая что-то возразить, вдруг замолчала. Черт тебя подери совсем, подумала она, как же ты умеешь все вывернуть, это же просто ужас, что такое… А еще ужаснее, что мне это нравится, и чем дальше, тем больше… И оттого, что я понимаю это с каждым днем все отчетливее, мне становится уже совершенно не по себе…
ПРАГА. ИЮЛЬ
Месяц промчался, как один день. В таком сумасшедшем ритме Елене не приходилось нестись еще ни разу в жизни. Она начала понимать, что вся атрибутика, до сих пор так ее раздражавшая – бесшумные черные вертолеты, свистящие, как привидения, над головами, сумасшедшая езда с мигалками и сиренами по центральной резервной полосе на красный свет, стремительно взлетающие ворота и вздымающиеся шлагбаумы, самолеты вне всяких расписаний, берущие под козырек все подряд – что это просто инструменты, без которых заваренная Майзелем крутая каша замерла бы и перестала кружиться. Он словно не и не замечал всего этого. Это было в порядке вещей…
