— Не стоит, — сказал Иванов, — а то я тебя разочарую.
Он напомнил бы ему их былые разговоры и столкновения, которые не приводили ни к чему, кроме грубостей.
— И все-таки? — Савванарола ничего не боялся, словно отчасти и она была виновата в этом.
— Правда, почему? — Она взглянула на него так искренно, что он скосил глаза. Лицо у нее еще хранило остатки минутного гнева: "Зачем ты меня сюда притащил?"
Савванарола торжествовал — заронил-таки в Изюминку-Ю семена сомнений. Это было его ремеслом — подчинять себе и увечить наивные души. "Черта-с два..." — подумал Иванов.
— Не знаю, — ответил Иванов ей. Он вдруг устал спорить. — Спроси у него. Но я думаю, мне кажется, что я не всегда был прав.
— Наконец-то, — произнесла она, — наконец-то я это услышала. Мне трудно с тобой, я не могу понять твоих глаз, но я не думаю, что из-за них боюсь остаться одна.
— Давай уйдем отсюда, — попросил он, — да?
— Давай... — согласилась она и вложила в его ладонь свою, готовая следовать дальше, как послушная девочка.
Когда почти твой ровесник обращается к тебе на "вы", таким образом он наивно пытается дистанцироваться от твоего возраста и твоих морщин, и только через несколько лет он начинает понимать что к чему, потому что кто-то поступает с ним точно так же, и тогда он пытается изобрести велосипед под названием братство с окружающим миром, но ему вряд ли это удается, потому что гармония в тебе и еще в ком-то — редкая вещь, настолько редкая, что на нее тратится полжизни, и не всем это удается.
Савванарола сконфузился, превратился в радеющего отступника, словно ее жест лишил его всякой надежды. Скользнул мимо, как бестелесная тень, как призрак. Заставил оглянуться. Прежде чем они поняли, что произошло, он уже пал посреди комнаты на колени перед орнаментированным синькой черепом. Уподобившись Аристотелю, водрузившего, по версии Рембрандта ван Рейна, руку на мраморного Сократа, так же любовно приложился ко лбу меж пустыми глазницами и голубоватыми пиками архаичной гистограммы. Для этого ему пришлось ползком залезть под стеклянную крышку чайного столика.
— Обожаю! — воскликнул он. — Ничто так не успокаивает, как вечность!
Он глядел на них оттуда, как из норы, сквозь разводы и волнистость столешницы, представляясь вопрошающим сатиром: "Почему?"
— Потому что я его жена, — вдруг сказала Изюминка-Ю.
— Так быстро? — добродушно удивился Савванарола и вылез из-под стола. Череп, который он держал в руках, на минуту потерял для него всякую ценность, но потом: — Хм, не верю!
— У меня есть хороший аргумент, — неожиданно для самого себя произнес Иванов. — И ты потом будешь считать, что сам себя наказал.
— Да, я знаю... — быстро согласился Савванарола и еще сильнее вцепился в свой фетиш.
— И я сделаю так, что ты испугаешься, — твердо сказал Иванов. — Потом можешь винить только себя.
— Да, я знаю, — еще раз произнес Савванарола. На этот раз он окончательно потупился. — Во мне еще не хватает веры... я еще боюсь...
— Ну и хрен с тобой, — сказал Иванов. — Мозги у тебя не работают...
— Я знаю, на что ты способен, — твердо заявил Савванарола.
— Держись от нее подальше, — предупредил Иванов.
Изюминка-Ю в отчаянии поморщилась: все, на что способны мужчины, теперь лежало за пределами понимания. Сколько ни старайся, а всегда найдется что-то новенькое, постыдное в своей оригинальности. Женщины вряд ли способны на подобное. Даже трудно представить. Она вдруг заулыбалась, мимолетно краем блестящего глаза обращаясь к Иванову. Он пожал плечами — достаточно осторожно, чтобы не задеть самолюбия Савванаролы.
— Люблю! Люблю последней любовью! — Савванарола приложился губами к черепу. Об Изюминке-Ю он словно забыл.
— Ну вот видишь, как просто, — согласился Иванов и спросил у нее: — Ты это серьезно?
— Можешь забыть... — пококетничала она, глаза ее искрились.
Он вопросительно вскинул брови.
— Мои слова... — сказала она ему тихо, — я не навязываюсь, ты же знаешь...
— Ты каждый раз другая. — Он вдруг подумал, что она тоньше в талии, чем хочет казаться.
— Ну и чудненько, — согласилась она, глядя на него в упор.
— Только не делай мне скидки, а то я не переживу... — заметил он.
— Я постараюсь... — заверила она его.
Она умела это делать — быть чужой, и он знал это. Умела держать нейтралитет. Но на этот раз она была такой, какой он ее не знал. На мгновение ее взгляд еще раз дрогнул, и он понял, что не ошибся. Ему стало весело.
— Мы уходим, — объявил Иванов.
— Ради бога!.. — воскликнул Савванарола.
Он снова стал тем, кем Иванов привык видеть его у сына, — многозначительным и ироничным.
Взявшись за руки, они двинулись к выходу, но он вдруг опередил их, как плохой актер, повернулся спиной к публике, забежал перед ними, загораживая дверь, и Иванов подумал, что он может быть опасен.
— И я с вами!
— Не стоит, — сказал Иванов, — мы сами справимся.
Теперь он жалел, что они зашли сюда.
— Я не могу вас бросить! — Савванарола встревожился. — Я знаю, где его искать.
Он уже забыл об Изюминке-Ю и держал череп под мышкой, словно приготовился к дороге. Он напомнил Иванову сына, который часто использовал такой же прием, принося ему удочки, чтобы они отправились на рыбалку, или мяч, чтобы бежать во двор, последний раз это были краски и кисти, чтобы уехать в академию. Он так и не изменил своим привычкам, однажды заявившись с кудлатой девицей, похожей на барашка, впрочем, он в тот раз не женился, но с тех пор перестал посвящать Иванова в свою личную жизнь. Однажды он узнал, что сын успел развестись. Возможно, он не придавал женщинам большого значения или, возможно, их у него было слишком много. Может быть, он компенсировал в себе то, чего не хватало отцу, или его больше интересовало искусство. Иванов не знал.
Части черепа были скреплены воском. Там, где когда-то был нос, неровно торчали истонченные кости. Каждый раз Савванароле приходилось доказывать полиции, что это не доказательство преднамеренного убийства, а предмет культа, — приобретен как пособие в новооткрытом Университете Клериканских Языков, а значит, подпадает под Закон о вероисповедании. На всякий случай Савванарола даже заручился соответствующей справкой и ксерокопировал ее при каждом удобном случае.
— Мы поедем к моей тетке. Он работал у нее на даче. — Погладил череп. — Кладезь мудрости! — И поцеловал лобную кость.
Последний раз, когда Иванов его видел, он предрекал раскол города с севера на юг по той причине, что чаще заводы, пока еще работая, дымили именно в этом направлении.
Изюминка-Ю тайком оглянулась. Пылились кувшины среднего Дземона, подставка-скамеечка для шеи и бамбуковая ваза. Кот снова стал котом — обвивая хвостом ноги: "Мур!", пихался головой в руки.
— А дверь?.. — спросила она, не обернувшись, у хозяина квартиры.
— Б-б-б... — Савванарола замотал головой так, что с губ полетела слюна. — У меня даже ключей нет... Не собственной силой, а Его...
— О боже... — раздраженно произнесла она и, наклонившись к Иванову, добавила: — Меня сегодня тошнит от глупостей...
Они покинули квартиру вслед за распевающим гимны Савванаролой. Дверь так и осталась открытой.
В автобусе Савванарола произнес одну-единственную здравомыслящую фразу: "У меня нет денег..." и вместе с черепом отрешенно уставился в окно, за которым мелькали деревья пригорода, а потом начался лес. Но зато принялся перечислять: "Лес... почему он влажный и теплый и производит впечатление существа, задремавшего на солнечном песке, а небо над ним не такое, как над городом, — голубое и весело... три фонаря подряд — это признак трех швов на ране, колеса не переедут рельсов, а расправятся и превратятся в перпендикуляры, и будут правы, птицы умеют летать, потому что у них легкие перья..."
Дорога на Куриневку запетляла между сосен и дач. После этого он сообщил: "Пеленать облака даже не следует..." и, спустя несколько секунд: "У меня спустила левая подвеска..." и с этого момента до самой калитки двигался боком. Они позвонили, и он крикнул, в момент преобразившись в вождя: "Клава — это я!", и подпрыгнул, как и художник из галереи, на одной ноге. Череп чуть не вылете на песчаную дорожку. Из летней кухни вышла седая женщина.
— Я знала, что вы сегодня приедете...
Савванарола выпятил грудь и забыл их представить.
Улыбаясь, она провела их в домик, где на диване сидела еще одна женщина. Оказывается, сын наследил и здесь: в углу притаился знакомый ящик с красками.
— Они не клерикане, — вдруг заверил их Савванарола. — При них можно говорить все!
И та, что сидела на диване, вдруг испуганно замолчала.
— Говорите же! — потребовал Савванарола.
— Да, да, вспомнила... вчера по радио и еще раньше говорили о национальной розне. При коммунизме мы этого не слышали, никого не порицали. Отступники? Что вы скажете? Но ведь для нас это пустой звук. Так ведь? Как вы думаете?
