Но уже недалёк был день, когда начнут строить пятиэтажные, более или менее, комфортабельные, по сравнению с клоповниками предыдущего, но не ушедшего периода, так сказать, Джозефа позднего, но всё равно бараки. И всё-таки, тогда это начинались благодеяния социализма. Какой социализм, таковы и благодеяния. И Борины родители надеялись на снос их разрушающегося дома в арбатском переулке. Ведь маячила отдельная квартира: не раковина на обшей кухне, а ванна и душ, не общий сортир с очередью по утрам. И даже ожидали горячую воду.
Боря ещё полностью не забыл любовь при температуре в коммунальной квартире, где симфония Бетховена ограждала их радости от соседского любопытства.
Любовь спасёт мир. А Борю? Пока он привыкал… Ну, понятно… Но жизнь продолжается. Время задумываться — время любить.
Таня жила в отдельной квартире какого-то ведомственного дома. Ведомственный дом! Не где-то на какой-то ведомственной территории, а вдруг посередине Москвы выделяется ИМ дом. У Тани отец был какой-то чиновник. Что-то идеологическое было его делом. Новые книги, даже которые не при какой погоде не гляделись крамолой, продавали по каким-то спискам. То ли, чтобы дефицит был тотальным, ибо он очень помогал режиму; то ли потому как не хватало ни на что, ибо вся культура оденеживалась по какому-то мифическому, а на самом деле, абсолютно реальному остаточному принципу. То есть бюджет делился на танк, помноженный на ракету с остатком, который и мог пойти на школу, больницу, книгу… Да и то остаток в уме. Сейчас бы сказали о таковом алгоритме жизни и назвали бы ситуацию виртуальной. В то время этих слов не знали. Да и слова танк и ракета были наполовину засекречены. Впрочем, шутка.
Иван Константинович всё, полагающееся ему по списку, покупал, или, как тогда это называлось, выкупал, приносил домой и скрупулёзно их прочитывал. Идеолог же! Помню, принёс он какие-то статьи, якобы Джордано Бруно. Толстого издавали мало. Хемингуэя, Фолкнера — и думать не моги. Разве что Андре Стиль и как высший пилотаж — Ромен Роллан. Вскоре прибавились, на радость, так сказать, «третьему сословию», многотомные собрания сочинений, которые красиво, ровненько, нечитано размещались на полках, которые, кстати, тоже не больно-то легко было «достать». Тогда не покупали — доставали. А тут вдруг Джордано Бруно! Иногда Боря осторожно заводил дискуссии на исторические темы. Врачей уже выпустили и мальчик, уже задумывавшийся, немножко осмелел. Но нет: Да, врачей сажали преступно, а, скажем, Бухарин, всё равно, враг. Партия, мол, всегда признает свои ошибки. Вот про врачей сказали, а про прошлое партия молчит. Слишком глубоко в проблему залезать всё же Боря робел. XX съезда ещё не было, да и собрания сочинений ещё не начали выпускать.
Родители Тани были на своих службах с утра до позднего вечера. И Боря мог целыми днями находиться у девочки, с которой они (время от времени) готовились к занятиям, семинарам, экзаменам. На этот раз болела Таня. Борей был диагностирован аппендицит, что приехавшая «Скорая» подтвердила и, опять же, слово нового времени: диагноз был верифицирован операцией. Боря стал подлинным героем, уж не знаю всей ли семьи, но в уме Тани, безусловно. Он ухаживал за ней, пока она лежала в больнице. Он и привёз её домой, даже не прибегая к папиной персональной машине. Свои машины были у считанных единиц. Зато персоналки с прикреплёнными водителями были у многих чиновников. Настолько, что перостальные водители образовали практически новый класс полурабочих, полуслужащих и уже полных холуев. Хотя три половины вроде бы и не должно быть, но наш своеобразный, «смешной» режим мог создать и много половин у одной целой. Всё не лезло в нормальные нормы.
Таня стала поправляться. Она всё ещё встречала Борю в халате и тотчас после его прихода укладывалась в постель. И он продолжал ухаживать. Таня была высокая, стройная. Волосы были чистым золотом и без всякой краски. Косметикой тогда не особо увлекались. Это не только не поощрялось, но и осуждалось. Крашенные губы, маникюр в институте были невозможны. Большинство девочек стягивали волосы свои в косички, которые баранками закручивались у ушей. Таня была стрижена, прическу делала в парикмахерской и это вызывало настороженность общественности института. Но, когда узнавали её семейный анамнез, как-то успокаивались и никто не привязывался. Разве что, какой-нибудь слишком ортодоксальный, а то и просто шкодливый член комсомольской братвы. Таня при этом, в отличие от возможностей большинства на курсе, хорошо и красиво одевалась, что тоже не способствовало любви окружающих. Но Боря был видно смел и не боялся ни родителей, ни иных членов своего институтского содружества. Всё-таки, как не портили ребят официальные общественные компании и кампании, большинство сохраняло приличные человеческие свойства.
Да и папа её не был агрессивным монстром. В нём был какой-то инфантилизм, воспитанный подчинением правящей идеи. Якобы безудержная принципиальность, бескомпромиссность, при возможности, и даже необходимости откровенно и наглядно соврать для пользы дела на самом деле просто признаки немного патологического детства. Это и есть инфантилизм, более или менее, честных служителей идеи. С другой стороны эти инфантильные служаки и есть айсберги опасности и вполне могут способствовать гибели мира. Папа был доброжелателен и инфантилен.
Ох, и смел был Борис. Ухаживание до добра не доведёт. А собственно, что считать добром? Уже прошёл опасный период, а Таня всё ещё встречала его в халате, соблюдая, так сказать, полупостельный режим. В очередной раз пришёл к подруге друг. Танечка уже привычно принимала его лёжа.
Друг сидел в кресле рядом с постелью и читал вслух Алексей Константиновича Толстого, сатирой которого он в то время был очень увлечен. «Взбунтовалися кастраты, входят в папины палата — почему мы не женаты, чем мы виноваты?… — В сомнительном для того времени местом, он покосился в сторону Тани — …Ты живешь себе по воле, чай, натёр себе мозоли…» Напрасно нервничал и сомневался — Таня спала. Халат немного приоткрылся. Таня была без лифчика. Ему открылась грудь её и не его сиюминутное состояние могло бы позволить достаточно оценить качество того, что перед ним открылось. Кто-то из более опытных друзей как-то сказал ему, что только стоит женщине снять лифчик, как она тотчас почувствует себя беззащитной и быстро сдаётся. Но ему не требовалась ни быстрая сдача, ни нелепая борьба, да и неизвестно будет ли сопротивление. Мозги у мальчика поплыли, он наклонился и поцеловал то, что ему случайно… или неожиданно открылось. Таня шевельнулась, но глаза не открывались. Естественно — он осмелел. Бисировал. «Ты чего, Борь?» «Ничего. Я так». «Как так? Ты чего?» Таня приподнялась и он в испуге отвернулся. Он не получил никакой пощечины. Таня, приподнявшись и придвинувшись головой к голове смотрела на него не мигая. Нет, нет — не лицом к лицу, а именно головой к голове. Другой бы уже давно поцеловал её, а он вот только сейчас и додумался. Время задумываться — время действовать. Всё придёт. И реакции будут более быстрыми и более безошибочными, более сознательными. А пока угар… Уже потом они лежали, накрытые лёгким одеялом, и ласковое, нежное тепло ее тела ублажало его остывающую кожу, вновь разогревая душу.
«Борьк, одевайся. Скоро уж мои придут». Сегодня что-то ему не хотелось вступать в идеологические дискуссии с папой. Но он при этом чувствовал, что если придётся, — уступать ему нынче не намерен.
Иван Константинович принёс очередную книгу, но этот раз не купленную по высоким спискам, а розданную по величайшим спискам. На книге было написано «Для служебного пользования». В продаже она быть не могла. Её давали (давали!) по тем таинственным и высочайшим спискам функционерам партии и бюрократии. Партия, высшее чиновничество, также, разумеется, партийные проростки изнутри одних органов режима в другие, являющиеся лишь декорациями, вела тогда, да и всегда, несмотря на то, что это учреждение было диктаторски правящим, какую-то подпольную жизнь: то письмо тайное от большинства рассылалось, то книги для чтения их, но не для продажи, не говоря уже о магазинах, концертах, фильмах… Вот и Иван Константинович принёс книгу с грифом, причисляющим его, Ивана Константиновича, к высшим доверенным лицам правящего подполья. Вот он, будто, прочитает и укрепит свою веру в правящую идею, которой уже на самом-то деле и не было. Чтоб знал с кем и чем бороться.
Дети тихо про что-то мурлыкали своё, а хозяин листал книгу, и, по-видимому, размышлял можно ли показать это подпольщину мальчику, к тому же и еврею. «Вот, Борь, посмотри. Иезуит, понимаешь, тоже в философию полез. Да у них только Бог на уме. Какая философия, какие размышления, понимаешь, когда они в цепях своих религиозных догм». «А это что?» «Некий иезуит священник Тейяр де Шарден. По спискам дают для работы. Так что я тебе, видишь, по большому…» «Спасибо, Иван Константинович. Я ее читал». Шок. «То есть как!? Откуда? Она ведь… Да и только что…»
