— Я вообще так тебя не люблю, как никого другого в жизни, — сказала я, и подвесной шкаф с плохо помытой посудой обрушился с оглушительным грохотом. — Я хочу маленькую Тайную любовь без сливок, — сказала я, и лампа, свисавшая с потолка рядом с крюком, на котором повесилась тетка Марлиз, упала на пол, осколки стекла разлетелись по сторонам, и Марлиз, дверь которой была оснащена множеством замков, побежала к окну, распахнула его, перелезла через упавший карниз и выбралась наружу.
Вид у нее был заполошный, как будто она собралась бежать не разбирая дороги в лес, но она осталась стоять с нами в своем норвежском пуловере и трусах.
— Что это было? — спросила она, дрожа всем телом. — И почему оно сейчас прекратилось?
— Ты меня слышал, Фредерик? — спросила я.
— Да, — сказал он. Фредерик тоже был бледен. — Я и не знал, что ты меня так любишь, — сказал он. — Что так сильно.
Марлиз обвила себя руками.
— А я знала, — сказала она.
— Мне надо немного продышаться, — тихо сказал Фредерик. Он повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел прямиком через луг, в сторону леса.
Я смотрела ему вслед. Я чувствовала себя так, будто подняла такую тяжесть, которая анатомически была неподъемна.
— Идем, Марлиз, — сказала я. — Наденешь брюки. И обуешься.
— Я не пойду больше внутрь, — прошептала она. — И ты тоже не ходи.
— Хорошо, — сказала я.
Я взяла резиновые сапоги Марлиз, которые стояли на крыльце перед входом в дом.
— Влезай в них, — сказала я.
Марлиз оперлась рукой о мое плечо и всунула в сапоги босые ноги.
— Пойдем искать оптика, да? — спросила я, обняв Марлиз за плечи.
— Руки прочь, — сказала Марлиз, но все же пошла со мной.
— Сейчас найдем оптика, — сказала я, когда мы шли сквозь сумерки вдоль дороги, через луг, — а потом пойдем к Сельме, что-нибудь съедим. И ты переночуешь сегодня там. И я тоже. И Фредерик. Он наверняка скоро придет. Вот только немного успокоится. И оптик тоже может переночевать у Сельмы. Расстелем матрацы на полу в гостиной. Сельме бы это понравилось. Не знаю, хватит ли нам подушек. Мой отец будет ночевать наверху, а моя мать у Альберто. Я нажарю картошки на всех. Картошка у меня хорошо получается. А подушки можно взять диванные. Фредерик сейчас наверняка вернется. Можем и у Пальма спросить, не захочет ли он зайти. Ты любишь жареную картошку? А где, собственно, Пальм? А может, и лавочник зайдет. Тебе не холодно? Лавочник может прихватить бутылку вина. Хотя, может, это не надо из-за Пальма. Где он, собственно?
Марлиз ковыляла рядом со мной, обхватив себя руками.
— Да замолчишь ты, наконец? — спросила она.
Фредерик
Фредерик явился уже ночью, я ждала его на кухне.
— Где же ты был? — спросила я и даже представила себе на минутку, что он мог все это время пропадать у доктора Машке, как Аляска тогда.
— Везде, — сказал Фредерик.
Он молча съел три тарелки остывшей жареной картошки. Ничего не было слышно, кроме шагов моего отца в квартире наверху, отец удалился туда сразу после похорон. Никому, кроме Аляски, нельзя было к нему подняться, Аляска стала теперь, наконец, тем, для чего ее придумал много лет назад доктор Машке: лохматой эвакуированной болью.
— Как он там? — спрашивала я Аляску время от времени, когда она спускалась, чтобы кто-нибудь вышел с ней погулять, и Аляска тогда смотрела на меня так, будто обязалась хранить тайну.
Фредерик помыл свою тарелку, потом пошел за мной следом через холл в гостиную, а перед дверью удержал меня за запястье. Я повернулась к нему.
— Ты всегда во всем наводишь кавардак, — сказал он.
Я посмотрела на него. Он был рассержен и крепко сжимал мое запястье.
— «Всегда» — это немного слишком часто, — сказала я. — Мы видимся всего-то третий раз в жизни.
Конечно же это не имело отношения к делу. Люди, которых не видишь, могут хоть вообще ничего не делать в своей жизни, которая разыгрывается вдали от тебя, но учинять при этом беспорядок в твоей — наподобие духов, которые невидимо роняют на пол ценные вещи. Кроме того, мы с Фредериком десять лет переписывались, обмениваясь письмами хотя бы раз в неделю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он отпустил мою руку и открыл дверь в гостиную. Мы с оптиком обустроили там на полу лагерь из матрацев. Оптик вытянулся на диване, рядом с ним на полу лежали три матраца, на которых посередине спала Марлиз. Она вся завернулась в стеганое одеяло Сельмы, походила на гусеницу в крупный цветочек и храпела.
За несколько часов до этого, когда Марлиз улеглась, оптик уселся рядом с ней в своей полосатой сине-белой пижаме и смотрел, как она заворачивается.
— Ты больше не будешь этого делать, Марлиз? — спросил он. — Потому что если есть хоть малейшая опасность, что ты сделаешь это еще раз, то мы все будем каждые пять минут заглядывать к тебе и спрашивать, как ты себя чувствуешь. — Оптик наклонился к Марлиз и попытался выглядеть похожим на особенно злобного Попрыгуна. — Мы больше не оставим тебя в покое, — пригрозил он. — Мы отвинтим все твои замки. Мы выкурим пчел из твоего почтового ящика. И тогда тебе придется отныне, — тут оптику пришлось совершить над собой некоторое усилие, — каждую ночь спать у кого-нибудь из нас. — Он наклонился к ней еще ниже, чуть не касаясь кончиком носа неухоженных волос Марлиз. — Тебе даже придется тогда, если уж быть точным, съехаться с кем-нибудь из нас, — сказал он.
Марлиз подскочила, оптик еле успел отпрянуть.
— Ни за что, — воскликнула Марлиз.
— Вот и договорились, — счел оптик и удобно устроился на диване.
Я улеглась по одну сторону от Марлиз, Фредерик по другую. Оптик — наверху на диване — сел и взял свои очки.
— Как хорошо, что вы смогли это устроить, дорогой Фредерик, — сказал он шепотом. — Кстати, я понял, что означает фраза про исчезновение. Если вы позволите, я могу объяснить.
— С удовольствием бы послушал, — тихо сказал Фредерик, и оптик объяснил, что смотреть на нечто означает выделить его, и что это нечто не может исчезнуть, если не пытаешься его выделить из всего остального.
Фредерик кивнул, но ничего не сказал. Оптик внимательно смотрел на него, он не мог понять, понял ли Фредерик эту фразу или оптик так и остается один на всю Вселенную, кому это понятно. Оптик вдруг почувствовал себя очень одиноким, как будто жил совсем один на далекой крошечной планете, исключительно в обществе благодарной фразы, которая чувствовала себя понятой одним только оптиком.
Фредерик имел отсутствующий вид, это бросилось в глаза и оптику, настолько отсутствующий, что оптик испугался, что за ночь Фредерик станет неразличимым. Он подождал, пока Фредерик взобьет свою подушку, и сказал:
— Если хотите, я могу завтра взглянуть на голоса в вашей голове. Сейчас есть новый, передовой метод из Японии.
Фредерик улыбнулся.
— Нет, не настолько уж плохи у меня дела, — сказал он.
И в какой-то момент оптик заснул, теперь спали все, кроме Фредерика и меня, и я через Марлиз могла слышать, как Фредерик не спит.
Я встала и пошла к нему, обогнув Марлиз. Изголовье Фредерика было как раз против открытой двери в спальню Сельмы. Я закрыла ее, села и прислонилась к ней спиной.
— Ты совсем не размыта, Луиза, — тихо сказал Фредерик, не глядя на меня. — Теперь тебя отчетливо видно.
— Ты теперь размытый, — прошептала я.
Фредерик кивнул и погладил себя по обритой голове.
— И к тому же в ступоре, — прошептал он.
Я вспомнила мой первый телефонный разговор с ним — как он вызволил меня из моего ступора.
— Тебя зовут Фредерик, — шепотом подсказала я. — Вообще-то ты из Гессена. Тебе теперь тридцать пять лет. Ты живешь в одном буддийском монастыре в Японии. Некоторые монахи там такие старые, что они, пожалуй, лично знали Будду. Они тебя научили, как очищаться, как сидеть, как уходить, как сеять и убирать урожай, как молчать. Ты всегда знаешь, что делать. Вообще-то тебе всегда хорошо. А главное, ты знаешь, как встречать свои мысли. Это искусство, которым здесь никто не владеет так хорошо, как ты. Ты можешь сказать по-японски Тысячу лет к морю, тысячу лет в горы. Ты почти всегда голоден. Ты с трудом переносишь, если что-то пошло не так. Для тебя очень важно, чтобы все было на своем месте. Ты за девять тысяч километров от меня. Ты сидишь со мной за одним столом.
