или ограничится только членами Центрального комитета?
— Ну, самому Николаю Ивановичу я бы «сыворотку правды» вколол, — мечтательно произнес я. — Только укол бы стал делать не в вену, а в другое место. И шприц бы побольше взял и иглу потупее и с зазубринами.
Дзержинский опять позволил себе легкую улыбку, настолько неуловимую, что человек невнимательный ее просто бы не заметил. Я знал о неладах Феликса Эдмундовича с Николаем Ивановичем, да и от остальных это давно не секрет. Другое дело, что самому Дзержинскому нельзя демонстрировать свое недовольство одним из членов ЦК и главным идеологом республики.
— Любопытно, откуда утечка? — вслух подумал Артузов, посмотрев на меня.
Я задумался. Сам я никому не говорил. Значит, либо Татьяна, либо кто-то из внутренней тюрьмы. Татьяна вряд ли имеет выходы на Бухарина, как и тетка покойного поручика Покровского. Вполне возможно, что конвоир просто слушал наш разговор.
— Подождите, товарищи, — неожиданно произнес Артур. — А ведь утечка-то от меня.
Мы с Дзержинским, словно сговорившись, посмотрели на Артузова.
— Получается, я виновник, — растерянно сообщил главный контрразведчик. — После допроса Добржинского я разговаривал с Вячеславом Рудольфовичем и сообщил ему, что мы с Аксеновым добились результата. И о том, что использовали «сыворотку правды». Но я не думал, что из этого нужно делать тайну, да еще и перед заместителем начальника Особого отдела. Менжинский сам участвовал в допросе польского резидента, но безуспешно.
Дзержинский вздохнул. Вряд ли он решит, что Менжинский — один из руководителей ВЧК, является «человеком» Бухарина. Бухарин хоть и входит в высшие эшелоны власти, но в силовых структурах авторитета не имеет. Другое дело, что Менжинский слегка «распустил язык». Возможно, Вячеслав Рудольфович немного обиделся, что разговорить резидента удалось не ему, а какому-то там выскочке из Архангельска. К тому же он присутствовал на памятном заседании коллегии, на котором Бухарин упрекал меня в чрезмерной жестокости. Да, кстати…
— Феликс Эдмундович, все забываю спросить, — поинтересовался я. — Вам не показалось странным, что документы, отправленные мною в наркомат иностранных дел — те, что касались Свободной Помории, — напомнил я, — стали известны в Европе?
— Здесь, Владимир Иванович, очень скользкий вопрос, — покачал головой Дзержинский. — Увы, пока ничего не можем поделать.
Если уж Дзержинский говорит, что ничего не может поделать, значит плохо. Опять-таки, из «послезнания» мне известно, что Феликс Эдмундович не очень-то ладил с Чичериным, считая, что наркомат иностранных дел наполовину состоит из шпионов, но НКИД находился под особым покровительством самого Ленина, не позволявшего вмешиваться в его дела.
Я не совсем согласен с Дзержинским. НКИД состоял из шпионов всего-то на треть. Нет, лишь на четверть. Но, с другой стороны, если шпион шпионит себе, а сам выполняет важное дело полезное для Советской республики, нехай работает. Покамест дипломатами разбрасываться нельзя.
— Артур Христианович, если у вас ко мне нет вопросов, то можете идти, — сказал Дзержинский.
Артузов встал. Не очень-то умело вытянулся по стойке смирно и сказал:
— Вопросов нет. Единственное, мне хотелось бы отметить огромную роль товарища Аксенова в ликвидации польской агентуры. Более того — с его подачи и началась работа по уничтожению шпионского гнезда. Считаю, что мы должны представить во ВЦИК ходатайство о награждении товарища Аксенова орденом Красного знамени.
Дзержинский довольно-таки неопределенно кивнул, а меня опять «дернуло» за язык:
— Лучше бы наградить Аксенова знаком «Почетный чекист».
— Почетный чекист? — удивленно переспросил Дзержинский. — О чем это вы?
— Идея пришла в голову, — заявил я. — Почему бы Всероссийской чрезвычайной комиссии не учредить ведомственный знак? Скажем, приурочить его к годовщине создания ВЧК и награждать им наиболее отличившихся сотрудников. Изобразить на нем щит и меч.
— Почему щит и меч? — слегка растерянно поинтересовался Артузов.
— Меч — карающий символ революции, а щит, соответственно, защита, — сообщил я, делая вид, что мне только что все это пришло в голову. — У нас многие сотрудники заслуживают награды, но орденом Красного знамени награждены единицы. Конечно, именные часы, оружие — это здорово, но, когда награда прямо на груди — это вообще круто!
— Круто? — нахмурился Дзержинский.
Я слегка замешкался, придумывая синоним слову «круто», еще неизвестному в двадцатом году, но кроме слова «жесть» в голову ничего не лезло. А сказать «жесть» самому Дзержинскому я как-то не рискнул. Сказал просто:
— Круто — это то же самое, что и здорово, только еще здоровей.
— М-да, объяснил, Владимир Иванович, — изрек Артузов. — И все-то у него какие-то слова непонятные.
— Это он по молодости, — неожиданно пришел мне на защиту Дзержинский. — Повзрослеет, не станет засорять русский язык жаргонными словами. А идея со знаком — очень неплохая. На ближайшей коллегии вынесу ее на обсуждение, а вы, товарищ Аксенов, подготовьте эскиз знака.
— Слушаюсь, — кивнул я, радуясь, что для моего художника найдется наконец-таки стоящее дело. Хотя бы оправдает его приезд в Москву. Испортить простые символы — щит и меч, это даже Прибылов не сумеет.
Артузов ушел, и мы с Дзержинским остались один на один.
— Владимир Иванович, я очень хотел поговорить с вами по очень важному поводу, — сказал Дзержинский.
Я напрягся. Неужели Феликс Эдмундович хочет отправить меня не в Польшу, а куда-нибудь еще? Я и в Польшу-то не рвался, у меня в Архангельске дел непочатый край, но Польша, по крайней мере, привычное зло, с которым я уже почти смирился. Оказывается, Председатель ВЧК хотел поговорить о другом.
— Завтра на заседании Политбюро будут рассматривать очень важное предложение, поступившее из Архангельского губернского исполнительного комитета, — сообщил Феликс Эдмундович. — Товарищи из Архангельска предлагают заменить продразверстку продналогом. И хотя авторство проекта коллективное, мне отчего-то стало ясно, что автором его являетесь вы, товарищ Аксенов. Ведь вы помимо всего прочего являетесь еще и членом Архангельского губкома партии большевиков, и губернского исполкома?
— Так точно, — кивнул я. — Я являюсь членом губисполкома. Что же касается проекта реформы, то моя идея заключалась лишь в замене продовольственной разверстки на твердый натуральный налог. Чтобы крестьянин, сдав определенный процент от урожая, мог распоряжаться всем остальным. Идея же свободной торговли, организация частных предприятий — это уже коллективная идея.
— Владимир Иванович, — сухо сказал Дзержинский. — Идея о свободной торговле, о частных предприятиях вытекает из вашей идеи свободного распоряжения своими продуктами. Зачем
