гребёнкой.
А та прижалась спиной к печке-спасительнице и глаза зажмурила, чтоб сон её счастливый никуда не убежал. На гимнастерке тускло серебрится «Отвага». Разглядев, какая медаль у дочери, Елисей беспомощно моргал ресницами, крепясь, чтобы не расплакаться.
— Эка-а-а! — Подтянул живот, горделиво распрямил плечи, и, взяв Пашу за руку, подвёл к Матрёне: — Слышь, мать, «Отвагу» не каждый мужик получает, — за бравадой прячет жалкую слезу. Старается не показать её дочке-солдату, жалея безмерно, унимает горький комок в горле.
— Пойдём, пойдём, Матвеюшке покажем да Федьке, — прихватив Пашку под локоть, засеменила Матрёна к портретам, показывая её безмолвным братьям.
— Тять, она не знает? — одними губами спросила, оглядываясь на отца.
Елисей только безнадёжно махнул рукой, а вслух нарочито сурово рявкнул:
— Мать, ты бы на стол налаживала! Чего ж девку-то голодом в родном доме морить? Да ещё и не одну. Давай, давай…
Матрёна суетливо выставила на стол чугунок с картошкой, поджаренный в латке ливер, самовар, распыхтевшийся с утра возле загнетки.
— Хлеб токо худой, доча. Не пойми с чего ладим. У нас же пшеничку-то всю почти на фронт забирают. Рассказать, с чего печём, дак заплачешь. — Елисей разглаживает ладошкой штанину на коленке, поглядывая на свою старуху. — А про ребят-то знает, знает, конечно. — Не сдержавшись, с крошевом скрипнул зубами. — Вот токо чудная сделалась. Похоронки через неделю друг от дружки пришли. Сначала на Матвейку. Через неделю на Федьку. Ревела, а потом упала без слов. Потом замолчала, почитай на два месяца. А потом как заговариваться стала. С Богом разговаривает да с ними, как с живыми. Пробовал было её растормошить, злится, будто не то ей говорю, — тихонько шепчет отец Пашке в ухо, пока Матрёна суетится, добывая в сенях квашеной капусты.
Паша давно известным путём шагнула к рукомойнику помыть руки. Наверное, с завязанными глазами бы сделала эти три шага от стола в запечье. И от гвоздочка в стене, где висел рушник, даже от лохани под рукомойником исходило такое ощущение дома, что поминутно давила в себе Паша непрошеные слёзы. Не верилось, что увидит свой тихий закуток.
За столом родители подталкивали Паше кусочки повкусней. Вспомнив о привезённых подарках, Паша бросилась опять к рюкзаку и достала две фабричные упаковки махорки отцу. Матери подала бережно завернутый в тряпицу чёрный хлеб. Нюхнув хлебушек, прижала Матрёна его к груди и закрыла глаза, чтобы ещё раз убедиться, что пахнет настоящим ржаным. А Паша, ещё раз нырнув в нутро вещмешка, достала чёрный кусочек мыла. Матрёна нюхала и мыло, потом приладила кусочек на полку, объяснив на ходу:
— Мы уж забыли, как оно пахнет. Щёлок да гужир выручают. Вот уж угодила, так угодила!
Анютка, как щеночек маленький, затаённо следила за раздачей подарков. Увидев её ждущие глаза, из самого дальнего уголка вещмешка Паша достала желтоватые куски сахара, выделенные ей в госпитале на дорогу:
— Держи солдатский сахарок, Нюта!
Положив рядышком тряпичную куклу, взяла Анютка сахар в ладошки, не веря ещё в богатство. Даже чай пить за стол не пошла, уселась на сундуке, бережно мусоля во рту кусочек. Глаза, как звёздочки, мерцают из уголка.
Подсев к столу, Паша взяла из чугунка первую картошину, исходящую горячим паром. Подцепила льдистую капусту и долго держала её во рту, вспоминая забытый аромат и вкус. Нарочито обстоятельно разжевывая каждый кусочек, тянул и тянул время отец, не решаясь подступиться к главному. Матрёна тоже ерзала на лавке, поглядывая то на Пашкин живот, то на лицо, с заострившимся носом, коричневыми пятнышками вокруг губ и подтянутыми скулами.
— А мы вот с матерью всё думаем, хто отец-то у ребёночка будет? — приступил первым Елисей.
— Ко времени ли лялька-то, доча? — не сдержавшись, всхлипнула Матрёна, положив на стол недоеденную картошку, заутирала глаза серым запоном.
— Лялька всегда ко времени, мам. Воюет он, отец наш. Раненый был, думала, не дотащу до окопа. Двое первых-то в тот бой маленькие были, а этот — здоровый, а глаза-то, как небушко. Лежит на спине, белый весь, руками шинелку на живот тянет. А на живот глядеть страшно! Совсем уж почти доволокла — артобстрел, батюшки светы! Собой закрыла, чтобы не порешили вовсе. Спину мне да ногу правую повредило в том бою. Фуфайка да кирзачи в лохмотья, а у самой — лёгкие ранения.
Елисеевы брови встревоженно метнулись вверх.
— Лёгкие-лёгкие, — успокаивающе дотронулась она до корявой батькиной руки. — Дотянула его. Хорошо, листвы палой в березняке много, там полегше было волочить. Как дотащила, и не помню толком. В госпитале потом лежали почти рядом. Его два месяца выхаживали. А меня оставили при госпитале, когда раны затянулись. — Она обхватила маленькими ладошками широкую кружку с чаем, привычно отогревая руки. А Елисей глядел на эти маленькие ладошки, представляя, как цепляется она этими девчоночьими руками за коренья, стылую землю, пытаясь сдвинуть волокуши с раненым, как беспомощно плачет от страха, и такая боль захлёстывала за неё и за всех тех, кто был под этими бомбёжками, что боялся сам заплакать тут, за столом, напугав своих девчат.
— А «Отвагу» когда получила?
— А это ещё раньше, тять, зимой 1942-го, под Сталинградом. 29 человек с поля боя тогда вынесла. И ещё там командира убило, ну, так получилось, что в атаку взвод подняла. — И Пашка взглянула на отца с гордостью, потому что больше всего гордилась этой мужицкой медалью.
— Двадцать девять. — Елисей Иваныч больше не нашёлся что ещё сказать. Опустив голову, пытался унять в груди сердце, и казалось, что плачет оно там горючими слезами, которые вот-вот прожгут изнутри суконную безрукавку. Представить, что его маленькая белоголовая Паша, какой она помнилась и снилась в тревожных снах, волочит здоровых, как кони, мужиков, пусть и раненых, он не мог. — И спасать, и в атаку поднимать. Дожились, девчаты воюют. Да ишо такие мелкие, — пытался пошутить он и гладил худенькую Пашкину спину. Пашка была самой младшей в семье, росточку крохотного, тяжёлую работу сыновьям доверяли. А тут на тебе — ломовая лошадь!
— Война, тятя. Кто спрашивает, мужик ты или девка? Нас Родину послали защищать.
Матрёна, услышав её слова, запричитала: — Родину? Да, её нужно защищать! А кто ж моих сынков защитит?
И, встав к портретам сыновей, заблажила:
— На холоде там, попростынете. Я вам носков навязала, пять пар, со школы кисеты будут отправлять, приложу. Каждому по две пары, да может, командиру ещё отдадите.
Паша, ещё не привыкшая к Матрёниным разговорам, с недоумением глядя на отца, тихо спросила: — Каждый раз так?
— Мать! Не надо им отправлять, у них всё есть, — остановил тот жену.
И чтобы скорее уйти
