Елена Чубенко
Синие горы
© Чубенко Е.И., 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023
Предисловие
Правдивая книга Елены Чубенко
В рабоче-крестьянской державе высоко ценились деятели и особо писатели, вышедшие из народа; и заслужено, ибо народные выходцы ведали о радостях и горестях простолюдья не понаслышке. Эдаким писателям, разумеется, талантливым, стелилась ковровая дорога в отечественную словесность. И всё Богом отпущенное народу по совести и попущенное по грехам выпало истинно народным писателям: свет и сумрак души, радости и горести, и всё воплотилось в сочинениях, словно списанных с уст народных.
Случалось, иные народные выходцы столь далеко от народа убредали в мир творческой богемы, что и забывали, как пахнут пропотевшие крестьянские рубища. Прозаик Елена Чубенко не вышла из народа, а, явившись на белый свет и взросши в крестьянском мире, в народе и осталась — и светлой русской душой, и народным словом. Да и живёт в забайкальском селе Улёты…
В давнишнем очерке я толковал о деревенской прозе, а ныне повторю избранные мысли… В шестидесятые годы в русскую словесность вошли певцы крестьянского мира, словно певчие в храм искусств. Вначале по-деревенски робко и стеснительно… лапотники же, деревенские катанки… а в семидесятые — восьмидесятые во всю отчаянно-печальную удаль явилась в русском искусстве деревенская проза — суть, русская простонародная: Василий Шукшин, Фёдор Абрамов, Виктор Астафьев, Евгений Носов, Василий Белов, Валентин Распутин, Владимир Личутин и примыкающая к прославленным деревенщикам добрая дюжина писателей, чьи избранные сочинения порой не уступали и произведениям вышеупомянутых писателей.
Сокрушив рабоче-крестьянскую державу, властители-растлители дум плетью окаянства и безродства вышибали из русских русское; и вроде от русской народности в искусстве осели на донышке лишь жалкие ошмётки. Даже изощрились в похоронных услугах: если на мрачном перевале веков травили русских писателей, всесветно славленных рабоче-крестьянской властью, то после многая лета возопили. Ведали, лукавцы, отмерян век орденоносных деревенщиков, а традиционным русским писателям, в нуже и стуже бредущим вослед, дорогу перероют, и тогда уж христопродавцам вольная воля, оседлают российскую словесность, обратив её из русской в русскоязычную.
На печальном перевале веков вроде почила в бозе русская традиционная литература; уволочили супостаты на погост, упокоили под кликушеские вопли плачеи и крест дубовый водрузили, но вдруг дивом дивным, чудом чудным, словно берёзы посреди чёрной гари, являлись и являются с мудрым и ярким народным словом русские писатели из поколений, идущих вослед Белову и Распутину. И среди них и моя забайкальская землячка из села Улёты.
Проза Елены Чубенко и духом, и словом — в добрых традициях деревенской прозы, знаменитой помянутыми и не помянутыми славными именами. Проза, порой дивящая чудными образами, а порой и чаще — без кружевных затей, по-шукшински пронзительно проста, ибо где просто, там ангелов до ста, а где сложно, там бесов до ста. Елена Чубенко пишет не столь умом изощрённым, сколь сердцем, сострадательно и восхитительно любящим ближних, а без сей любви нет любви ко Всевышнему. Иоанн Богослов поучал: «Возлюбленные! Будем любить друг друга, [ибо] Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1-е Иоанна 4: 7, 16).
Герои Елены Чубенко — не болтуны и артисты, не политиканы и мироеды, изрядно надоевшие телезрителям, а простые сельские труженики — доярки, скотницы, трактористы, шофёры. А простой в русском простолюдье — большая хвала ближнему: мол, душевный, нелукавый, бесхитростный. Простых любили, простым доверяли, коли простота не та, что хуже воровства…
Вобрав традиции деревенской литературы, повести и рассказы осветились православной святостью, а посему проза Елены Чубенко — суть христианский реализм. Христианский мотив полнозвучно звучит и без церковной риторики в избранных рассказах: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» — кара Господня за святотатство с хлебом; «Апостол Пётр… Филиппыч» — простой сельский шофёр, безунывный, бескорыстно помогающий ближним, с коими сводит судьба; «Царские врата» — Славка, некогда пил, жену колотил, но, отсидев срок, долго каялся, строил церковь в селе и в душе, и, как евангелийский блудный сын «был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся» (Евангелие от Луки 15: 24); «Унеси мои грехи» — деревенский самосуд над бывшим карателем из НКВД и покаяние карателя; «Вовка-травник», как и Слава из рассказа «Царские врата», — бывший лагерный сиделец, пришёл к покаянию и очищению от скверны; повесть «Синие горы»— православный мотив при описании сельского юродивого, по пророческому духу созвучного Василию Блаженному и Ксении Петербургской.
У всякого серьёзного писателя при любом даровании есть заглавное сочинение, как, скажем, «Прощание с Матёрой» у Распутина, «Привычное дело» у Белова; у Елены Чубенко — повесть «Поцелованные солнцем», где оживает военная и послевоенная деревня.
В рассказах и повестях Елены Чубенко песнь песней семье — малой церкви, где небесно возвышенная любовь супругов до глубокой старости, до гробовой доски — любовь, подобная любви святых благоверных князей Петра и Февронии Муромских, покровителей семьи и брака («Моя косуля Лизонька», «Я ждал тебя, Мотя» и другие произведения).
В семейной «малой церкви», царит и взаимная любовь между родителями и детьми, между дедушками, бабушками и внучатами (Повесть «Синие горы», рассказы «Да Бог с ним, с пальтом!», «Стёпка нашёлся», «Слышишь меня, дочка?» и прочие произведения).
Среди героев нынешней книги Елены Чубенко изрядно сельских стариков и старух, запечатлённых с любовным знанием их печалей и радостей. И сей поклонной любовью рассказы созвучны прозе Валентина Распутина о деревенских старухах. Умиляли меня при чтении рассказы, где описаны нежные отношения бабушки с внучкой («Отчайвали», «На море-окияне»).
Столь впечатлил меня рассказ «На море-окияне», что я не удержусь и приведу отрывок:
«…Нехотя начинаю собираться, глядя на маму, которой и меня жалко, и бабушку, тащившуюся за мной по холоду. (…) За пять минут натянув на себя всякие «теплушки», подхожу к бабушке. Та надевает поверх моего пальтеца своё пальто. О-о-о! Это не пальто, а сказка. Оно длинное, до пола, из чёрного драпа, на вате. (…) Сверху моего тёплого платка меня ещё и завязали и перепоясали маминой шалью.
Мы выкатываемся из ворот, как два колобка. Тени от фонаря причудливо нас растят сначала до обычного человечьего роста. А потом и вовсе в великанов, и мороз становится не таким страшным. Хотя он такой, что провода жалобно воют на столбах какую-то их нескончаемую песню. Снег скрипит и скрипит под валенками. Я иду, как в тёплом шалаше, придавленная пальто. Со стороны вижу, что бабушке холодно:
— Баб, ты не замёрзнешь без пальта?
