– Ну, что же, – сказал Расмус, предводитель волков. – Достаточно смелый план. Мы его обсудили и сочли вполне работоспособным. Вероятность успешного исхода нас устроила. Что нужно для его осуществления?
– Задействовать одно мое средство связи.
– Биоинженерное?
– Да.
– Нас очень интересуют ваши биоинженерные решения. В области связи – в особенности.
– Полагаю, мы сможем предоставить вам обширную информацию в этой области. Насколько я понял, ваш взгляд на мир исключительно техногенный. Вы строите вещи, а не выращиваете их. Так ведь?
– Так.
– Значит, наша заинтересованность взаимная. Построенные на Земле машины пока не очень совершенны.
– Вы непростой человек, Варга, – сказал Расмус после некоторой паузы. – Очень непростой.
Несколько секунд волк и человек пристально глядели друг другу в глаза.
– Ладно, – Расмус принял более расслабленную позу. – Чувствую, что у вас масса вопросов ко мне. Я готов некоторое время уделить ответам на них. Спрашивайте.
Варга давно ждал этой минуты. Минуты, когда ему позволят спрашивать. Ему надоело пробираться вперед вслепую, надоело ожидание нелепой ошибки, которую можно допустить просто по незнанию, от недостатка информации. Итак, с чего же начать?
– Кто вы? Выходцы из иного мира?
– Нет, – невозмутимо ответил Расмус. – Все мы родились на Земле около четырехсот лет назад.
Варга беспомощно поглядел на Сулима. Тот оставался бесстрастным, словно памятник любому из вождей, установленный в любом из городов. Вожди любят быть бесстрастными. Варга тоже любил быть бесстрастным, но иногда мир преподносил ему слишком уж неожиданные сюрпризы. Впрочем, он умел быстро брать себя в руки.
– Ваш линейный и ваш биологический возраст различаются?
Расмус еле заметно усмехнулся.
– Конечно. Не думаете же вы, что нам по четыреста абсолютных лет? Мне, к примеру, семьдесят четыре.
Для столь почтенного по земным меркам возраста Расмус выглядел невероятно хорошо. На вид ему пошел бы полтинник – полновесный полтинник бывшего спортсмена, когда тело еще крепко, а жизненный опыт достигает некоего критического предела, позволяющего сворачивать горы и почти всего добиваться исключительно словами. Силой убеждения.
– Все мы солдаты, любезный Варга. Наемники. Четыреста лет назад нас похитили… ну, скажем так: инопланетные агенты-вербовщики. Двенадцать лет нас готовили, растили из нас солдат, способных вступить в войну на стороне… Ну, в общем, способных воевать за одну из сторон. И мы воевали. Но теперь война закончилась, и мы решили вернуться. Домой, на Землю.
– Сколько вас?
– Около двух сотен. Половина от первоначального числа.
Варга ненадолго задумался.
– Э-э-э… Расмус… Я понимаю, что вопрос праздный. Но все же не могу удержаться, чтобы не задать его.
Он взглянул на вожака волков, но прочесть в его темных глазах ничего не смог. Совсем ничего.
– Инопланетяне… Какие они?
– Разные, любезный Варга. Очень разные с виду. И очень похожие на нас в целом. Просто, большинство чужих рас, с которыми нам довелось столкнуться за полвека, гораздо старше землян, и поэтому они сумели взобраться по лестнице прогресса на невообразимую для вас – да и для нас тоже – высоту. Возможно, и Земля когда-нибудь станет столь же искусной в науках и технологиях.
Варга готов был спрашивать о чужаках еще и еще, но что-то его удержало. Что-то разом сбросило его жгучее любопытство с небес на Землю. И он вернулся к сиюминутным проблемам.
– Значит, нам предстоит разместить у себя две сотни людей…
– Волков, любезный Варга, – поправил его Расмус. – Волков. Мы вовсе не возражаем против этого… – гм! – наименования. К сожалению, за время нашего отсутствия люди превратились в нечто такое, что не может у нас вызвать ничего кроме недоумения и легкой брезгливости. И только благодаря факту, что хоть кто-то на всей планете пытается вновь сделать людей людьми, а не слюнявыми овечками, наш разговор и стал возможным. Меня совершенно не радуют родственники, падающие в обморок при виде крови. Что, в конце концов, произойдет, если чужие вздумают завоевать Землю? Даже бойни не получится. Получится плодотворная прогулка грабителя и насильника по детской площадке.
– А что, – с легким холодком в груди спросил Варга. – Есть вероятность, что Землю попытаются завоевать?
– Вряд ли, – Расмус пожал плечами. – Какой смысл тогда нам здесь оседать? Земля не может заинтересовать ведущие расы – как не может заинтересовать шефа «Чирс» Саймона Варгу муравейник на соседнем с базой поле. Наткнуться на прогулке и разворошить подвернувшейся под руку палкой – это еще возможно. Но – если начистоту – часто ли шеф «Чирс» гуляет по окрестным полям?
Варга немного смутился.
– Нет… По правде говоря – ни разу не гулял за все годы.
– Вот видите. Земля не нужна чужим. Единственное, что как-то может заинтересовать некоторые расы – это ваша биоинженерия. Но все то, что делаете со своим живым материалом вы, доступно и чужим. Все то же, и еще много того, что Земле только предстоит научиться в ближайшие тысячелетия. Есть две причины, по которым чужие могут посетить Землю. Это скука и это любопытство.
– Скажите, Расмус, – вкрадчиво поинтересовался Варга, – а войну чужие вели от скуки или же от любопытства?
Все трое волков дружно расхохотались; причем Варга сразу понял, что смеются они не оттого, что вопрос глуп или неуместен. Вовсе нет. Варге скорее всего удалось взглянуть на приевшуюся им проблему с совершенно неожиданной точки зрения. Как иногда удается детям поразить взрослых неожиданной мыслью или неожиданным вопросом.
Варга тотчас вспомнил, как лет десять в Тирасполе по давно уже забывшейся причине угодил на конкурс детского рисунка – малышня рисовала мелками на асфальте всякую маловразумительную лабуду. Но один рисунок Варгу просто потряс. На асфальте был изображен желто-оранжевый зверь, которого юный художник назвал «Жераф». Зверь имел совершенно нормальных размеров шею и очень длинное туловище. Тогда Варга еще подумал, что если зверь назван «жерафом», а не «жирафом» умышленно, то кусок асфальта с рисунком можно смело вырубать и прятать, а лет через пятьдесят продавать за баснословные деньги. Всплыл бы сейчас детский рисунок Сальвадора Дали – то-то всколыхнулся бы мировой бомонд!
Воспоминание это молнией промелькнуло у Варги в голове, а сам он, не отрываясь, глядел Расмусу в глаза.
Расмус продолжал смеяться. А когда отсмеялся, ответил странно:
– Я не могу ответить на ваш вопрос, любезный Варга. На него просто нет ответа. Но если бы я задал такой вопрос чужим, меня либо убили бы на месте, либо осыпали бы почестями. И я не берусь судить, что более вероятно.
* * *
Утренняя стоянка затянулась на шесть с половиной часов. Пограничники снялись уже за полдень. Юркие легковые экипажи сибирских безопасников и передовой группы долго мчались по левой полосе, обходя нескончаемую колонну пятнистых грузовиков, лениво косящих глазами на обгоняющую мелочь. Из-под выгоревших на солнце тентов выглядывали скуластые стриженные лица. Цицаркин вдруг подумал, что этих юнцов, вчера еще тискавших на лавочках одноклассниц и гонявших по траве саморощенные мячи, посылают в самую настоящую мясорубку.
А ведь это трудно, посылать юнцов в мясорубку. Цицаркин не чувствовал в себе сил на подобное. И он в который раз подумал, что ноша полковника Золотых в этом необычном деле – самая тяжелая.
Юрий Цицаркин, агент внешней разведки Балтии, неизбежно привык к промытым психологами мозгам. Чужая смерть давно уже его не ужасала, да и своя много лет не казалась абстрактным понятием. Она стала понятием вполне конкретным, некоей сущностью, непрерывно маячившей в поле зрения, и на многих операциях Цицаркину приходилось прилагать массу усилий, чтобы эта костлявая старуха в ветхом рубище не вздумала приблизиться хотя бы на шаг. Тем не менее, старуха иногда оказывалась совсем рядом, но ухватить его или хотя бы коснуться ей пока не удавалось.
Но вот эти вот ребята… Юнцы, в неполные двадцать получившие в руки казенные иглометы, оторванные от дома и каждую ночь вынужденные ловить проныр-контрабандистов на японокитайской границе. Чем для них является смерть? Без разницы, своя ли, чужая ли? Как уберечь их непрочное «я», если им придется убивать? И как оправдать, если костлявая старуха сграбастает их в объятия, от которых уже не освободиться? Сколько их в каждом грузовике, и сколько грузовиков на каждом километре сибирской трассы?
И как, черт возьми, люди жили до коррекции? Жили и умирали? Шли на смерть сами и отсылали других? Что они чувствовали при этом? Ведь не может же быть, чтобы ничего?
Не может. Точно не может.
И поди теперь разберись, что есть биокоррекция – благо или зло? Что важнее – сохраненные жизни тысяч людей, не вцепившихся друг другу в глотки за последние двести лет, или неумение человечества дать толковый отпор невесть откуда вынырнувшей горстке волков? Как сравнить, как сопоставить, и как оценить одно и другое?
