Тот, кого Алым назвал Буниатом, молча кивнул головой и так взглянул, точно отворил душу Шамси. Захлебываясь от обилия слов, всхлипывая, призывая в свидетели аллаха и святых имамов, Шамси рассказал все, что с ним произошло, и даже самое страшное и постыдное, что случилось с ним сегодня утром: бегство дяди и всей его семьи в Шемаху. Алым слушал, держа свою увесистую теплую руку на плече Шамси. Лицо его было неподвижно, и только глаза то и дело взглядывали на Буниата, ожидая его оценки. Тот, склонив голову, поглаживал одной рукой свой черный продолговатый ус, другая была засунута в карман. Порой он исподлобья быстро оглядывал Шамси…
Причина, которая заставила Шамси Сеидова из родной деревни приехать в Баку, была понятна Буниату. Десять лет назад его самого унижение и бедность выгнали из деревни, а он был тогда едва ли не моложе Шамси. Но у Буниата не было, подобно Шамси, богатого дяди в Баку, и он еще у себя в родном Карсубазаре убедился в той истине, которая сейчас повергла юного Шамси в состояние горестного изумления, — что для богатого родственника бедный — это наиболее удобный предмет эксплуатации. Буниат так хорошо знал силу патриархальных предрассудков среди своего народа, что разочарование и горе Шамси не удивили его. Буниату даже казалось, что он уже где-то видел этого кареглазого мальчика с наивно приподнятыми, ушедшими под самую черную шапку, похожими на черные арки бровями… «Наверно, на саазе играет, хорошо поет», — думал Буниат, представляя себе час вечерней душистой темноты и трепещущий голос, несущий откуда-то из-за садов любовную песню. Буниату хорошо знакома была та разновидность людей, к которой принадлежал Шамси. Покладистый, уступчивый, почти женственный и при этом способный на самые неожиданные и смелые поступки — таков, наверно, этот мальчик… «Им стоит заняться», — думал Буниат. И у Алыма мелькнула примерно такая же мысль. Прислушиваясь к ровному рокоту мотора, гудевшему в маленькой пристройке возле вышки, и к звукам голосов, доносившихся оттуда, он, когда Шамси кончил рассказ, произнес:
— Слушай, Шамси, сегодня уполномоченные рабочих всего нашего района должны собраться для обсуждения одного большого дела. Можешь ты пойти со мной и там, на собрании, рассказать о том, как неприлично поступил с тобой твой дядя?
— Обо всем расскажу! — с готовностью ответил Шамси. — И о том, что чума…
Алым махнул рукой.
— Можешь, братец, не беспокоиться, об этом все знают, — сказал вдруг Буниат и вынул газету из-за голенища своего сапога.
— Вот, — сказал он. — «Подозрительные заболевания…» Есть, братец, болезнь хуже чумы, и я рад, что ты от нее начинаешь излечиваться. Запомни: хотя и зовут тебя Шамси Сеидов и отец твой был родной брат хозяина, ему родство с тобой до тех пор нужно, пока ты ему из-за этого родства как пес служить будешь. А чуть случилась беда — и он бросил и тебя, и мать, и сестер твоих…
Приподняв свои черные дугообразные брови и глядя грустными карими глазами в серые, неукротимые глаза Алыма, Шамси покачал головой.
— Конечно, вы, городские люди, — не чета мне, геокчайскому птенцу, залетевшему в Баку. Но есть ведь у народа старшие? Должны старшие о младших думать? Страшнее чумы нет болезни, она может весь Баку обезлюдить. Так кто же должен о ней думать, если не дядя Шамси, — он «городской управ»!
Алым кивнул головой, давая понять, что мысль юноши ему понятна.
— У нас, у рабочих, тоже есть свои старшие, — ответил он. — Сейчас ты узнал одного из них. — И он показал в сторону Буниата, который, заметив, что к вышке свернул какой-то инженер, уходил своим неторопливым шагом.
* * *
Буниат шел по узкому и неровному тротуару Балахнинского шоссе, мимо многочисленных лавчонок и уличных лотков, и слушал разноязычные выкрики — азербайджанские, армянские, грузинские и русские: «Хаш! Хаш! Хаш! Маццун! Маццун!», «А вот маццони!», «Блины с пылу, с жару, пятачок за пару!» Буниат чувствовал себя превосходно, может быть потому, что над всем этим господствовал гул и грохот промыслов, мастерских и заводов; особенный бакинский шум, приправленный бензином воздух, бакинское задымленное небо. В своем черном пиджаке, брюках и сапогах Буниат совсем не выделялся среди рабочей толпы, заполнявшей узкие и пыльные проходы между булыжными шоссе и рядами низеньких домиков и лавочек, пестревших вдоль шоссе. Особенно радовало его то, что здесь на него никто не обращает внимания. Весь последний год провел он на родине. А там не только в родном Карсубазаре, но и в других соседних селах Джебраильского глухого уезда каждый мальчишка знал его в лицо. И если он не попал в руки охранки и полиции, то только потому, что каждый крестьянский дом, каждая пастушья хижина считали для себя величайшей честью спрятать Буниата. И сейчас нежное выражение выступало на сурово-неподвижном лице Буниата, когда он вспоминал то одно, то другое из множества дружественных ему лиц земляков. Разве мог бы Буниат без помощи друзей вывезти из Джебраиля свою молодую жену и ребенка? Теперь они в Баку, здесь же… А в сущности, он сделал для земляков не так уж много: он лишь раскрыл им глаза, и они отказались платить помещику подлые кабальные долги. После этого Буниату пришлось уехать с родины, как год тому назад из Баку. Но друзья-единомышленники на родине остались. Придет час, и они по призыву из Баку возьмутся за оружие.
Снова началась бакинская жизнь: сходки у Волчьих ворот, на горе Стеньки Разина, в тихих узких заливчиках, на лодках, которые медленно покачивались на волнах между голыми скалами. Теперь он не Мамедов, а Визиров. Буниата Визирова полиция пока не знает, и он может свободно шагать в своих неказистых, но крепких юфтовых сапогах с одного промысла на другой, пользуясь поддельными удостоверениями различных фирм.
Проголодавшись, Буниат заходил в ближайшую чайхану, заказывал тарелку густого и жирного супа — пити. Потом хозяин, с крашеной бородой и ногтями, в зеленой чалме, архалуке и широчайших многоскладчатых красных шароварах, почему ноги его в сафьяновых, с загнутыми носами чувяках казались совсем маленькими, вежливо сгибаясь, подносил Буниату маленький стаканчик коричнево-красного чая. Только когда темнело, осторожно возвращался Буниат домой, к жене, с тем чтобы, едва забрезжит рассвет, снова начать день скитаний.
Вернувшись в Баку, Буниат сразу понял, что рабочие недовольны результатами прошлогодней забастовки. Недовольны были даже те, кто в прошлом году шли за меньшевиками, боролись против общей забастовки и отстаивали гибельную тактику частичных, разрозненных стачек. Из-за этой меньшевистской тактики, собственно, и не достигла желаемых результатов прошлогодняя забастовка. Да что говорить! Жизнь дорожала и отбирала последние крохи прошлогодних завоеваний. Тройка из членов комитета была уже выделена для того, чтобы суммировать требования рабочих. Стачка с первых же шагов должна принять высокоорганизованный характер. Ради этого стоило и пошагать и недоспать.
Первым условием успеха забастовки была крепость большевистской организации. Все время после революции пятого года царское правительство вместе с нефтепромышленниками без пощады боролось с бакинскими большевиками. Сотни большевиков были арестованы. Но как ни тяжелы удары, организация продолжает жить и бороться.
На днях вернулся из ссылки Степан Шаумян, и сразу же бодрее и слаженней пошла партийная работа. Степан Шаумян в день рабочей печати подготовил и выпустил первый номер газеты «Наша жизнь». Второй номер уже был конфискован, но первый и до сих пор горячо обсуждался рабочими.
Сегодняшний разговор с Алымом особенно обрадовал Буниата. Алыма он знает давно. На его памяти приехал Алым в Баку с Северного Кавказа, и, возможно, в этом большом городе он был единственным представителем немногочисленного веселореченского народа. Когда Алым пришел в Баку, он не говорил ни по-русски, ни по-азербайджански. Но, женившись на азербайджанской девушке, общаясь на работе с азербайджанцами, Алым за несколько лет настолько овладел азербайджанским языком, что мог свободно выступать на собраниях. Да разве он один? Лезгины, аварцы, талыши, таты — множество кавказских племен вливалось в единый общепролетарский бакинский котел, и разница языков не препятствовала классовому единству. Буниат усмехнулся, подумав о своем друге Кази Мамеде, который так же вот бесконечно ходил по промыслам, нося под мышкой или русский букварь, или русскую грамматику. Он всегда на ходу шептал: «Я могу, ты можешь, он может, мы можем…»
Да, мы многое можем и еще больше сможем! Черкес Алым, когда в 1908 году началась знаменитая забастовка, руководимая самим Кобой, еще плохо говорил по-русски и азербайджански, но с товарищами сговориться сумел и показал себя человеком стойким и бесстрашным, одушевленным благородным чувством революционной дружбы…
