Отпустив его, санитары оторопело вытянулись. Почувствовав себя на свободе, парень весь встряхнулся, оправил на себе одежду и пригладил рукой растрепанные волосы, потом, отставив ногу в штиблете, хотя и заплатанном, но ослепительно начищенном, он принял вид совершенно независимый и, повернув к Заболотному свое продолговатое озорное лицо с большим подбородком и смешным коротеньким носом, стал рассказывать историю, уже известную Мартынову и казавшуюся ему изрядно глупой.
Рыбачья артель, взявшая подряд на ловлю рыбы для известного рыбопромышленника Федора Галкина, забросила невод неподалеку от деревни Тюркенд. Этот самый молодец, Семен Гуреев, работавший в артели, был послан в город, чтобы известить хозяина о нехватке соли для засола рыбы. И вдруг обнаружилось, что они находятся в линии карантина и оцеплены.
— А мы в ту деревню и не ходили никогда. Не до гулянок, когда рыба так идет — еле успеваешь сеть опростать, отчего соли-то нам и не хватило. А рыба все знай идет. Вот я и пошел за солью.
— Слыхали дурацкие речи? — с раздражением спросил Мартынов, обращаясь к профессору. — Что он заразу в город занесет, так об этом не думает. Соли ему, дураку, не хватило.
— Какая же зараза, ваше превосходительство, когда мы в деревню не ходили, а деревенские даже и не знали, что мы рыбачили, потому — мы за мысом.
— Уведите дурака и покрепче держите! — сказал Мартынов санитарам.
Профессор ничего не сказал, но Мартынову показалось, что ласковая усмешка мгновенно мелькнула под его густыми, опущенными вниз усами.
Профессор хотел тотчас же отправиться на место эпидемии, но Мартынов решительно этому воспротивился. Он повел столичного гостя к себе, в другую половину большого здания градоначальства, где находилась казенная квартира градоначальника и где на балконе, увитом цветущими глициниями, было сервировано то, что госпожа градоначальница, щеголяя подхваченным где-то словом, называла «ленч»: ветчина, сыр, яйца всмятку, кофе и гордость Баку — светло-зеленая зернистая икра, прохладная, пахнущая морем.
Петр Иванович считал свою жену Елену Георгиевну одной из самых несносно говорливых женщин на свете, за что порой испытывал к ней бессильное чувство супружеской ненависти. Но сейчас это непереносимое качество ее пригодилось как нельзя кстати. Елена Георгиевна, не забывая, правда, потчевать, как завела речь своим тоненьким, довольно звонким голоском, так и не кончила до конца завтрака. Ветчина была собственного копчения — потому подробно разъяснялось, как следует коптить ветчину, чтобы она не теряла «сюксе натюрель», после чего сообщены были сведения о том, каков должен быть погреб со льдом. Далее излагались соображения об изготовлении искусственного льда, так как в Баку, когда зима бывает теплая, льду достать не легко. Лед бывает крайне необходим также и при болезни, — тут же Заболотному сообщено было, что мартыновские «малютки» в прошлом году переболели скарлатиной. Дальше пошла речь о трудности воспитания детей в наше время, когда устои шатаются, да, да, шатаются… Беседы хватило на весь ленч. Гость ел и похваливал, иногда говоря:
— О, це гарно! О, то добре!
И Мартынову в этих «малороссийских» мужицких речениях чудилась какая-то насмешка, которую Елена Георгиевна, конечно, не замечала. После ленча господин градоначальник намекнул на то, что гостю неплохо было бы отдохнуть. Но гость решительно отказался, откланялся, поблагодарил. И гнедая пара градоначальника, запряженная дышлом и окруженная конвоем, помчала столичную знаменитость в сопровождении господина градоначальника в сторону Тюркенда, по пути, заранее намеченному: ближе к морю и в объезд промыслов. Все же никак нельзя было миновать Белый город, где располагались многие крупные предприятия. Но Мартынов рассчитывал на быстром аллюре пронестись мимо грохочущих и шипящих нефтеперегонных и механических заводов Нобеля, Шибаева, Рамазанова…
Однако то, чего он опасался, все же произошло: почти миновав Белый город, они наткнулись на цепь полицейских. Впрочем, никто и не делал попытки пройти за линию оцепления. Люди грудились по сторонам, с ужасом и любопытством глядя на то, как человек в брезентовой, пропитанной нефтью одежде корчится возле серого забора. На сухой, пыльной земле блестела под лучами солнца кучка вытошненной пищи. Околоточный, которого не помнил по фамилии, но хорошо знал в лицо Мартынов, с восторженным сиянием на красном чистом лице, уже подбежал с рапортом. Рука градоначальника машинально пошла к козырьку. В этот момент столичный профессор, раскрыв находившуюся в его руках кожаную докторскую сумку, вынул оттуда халат, марлевую маску, резиновые перчатки, надел все это на себя и кинулся сквозь оцепление. Мартынов, не дослушав рапорта, — за ним.
Заболотный схватил руку больного, подержал и отбросил.
— Конец, пульса уже нет, — сказал он, склонившись к лицу умершего.
Голубые, застланные слезой глаза с остановившимся выражением строгого и недоуменного вопроса смотрели и уже ничего не видели. Это был мужчина средних лет, с жиденькими, словно вылезшими, усиками и широким носом.
В это время раздалось дребезжание колес по неровной мостовой. Подкатила пролетка. Люди в белых халатах возились с носилками, разбирали их. Санитарный инспектор в развевающемся белом халате соскочил еще на ходу, это был тощий и длинный Эйгес. Из числа беспокойных санитарных инспекторов Мартынов считал Эйгеса самым беспокойным.
Заболотный без всякой брезгливости рукой в резиновой перчатке ворошил остатки пищи на земле. Эйгес увидал Заболотного, и суровое с длинным носом и черной бородкой лицо санитарного инспектора засияло такими чувствами восторга и умиления, какие трудно было предположить у Эйгеса, всегда казавшегося градоначальнику воплощением сварливости и ожесточения.
— Даниил Кириллович? Вы уже здесь?
Заболотный поднялся, содрал с руки резиновую перчатку и, отбросив ее в сторону, сказал так, как будто он уже знал Эйгеса и недавно виделся с ним (это показалось подозрительным Мартынову):
— Микроанализ нужен. Но, вернее всего, отравление пищей, рыбий яд может быть.
— Третий случай за два дня! — торжественно и зловеще сказал Эйгес, поднимая вверх палец. — Это в трактире Бессмертного. Я писал донесение, — с выражением недопустимой требовательности обратился он к градоначальнику, — но пока ни ответа ни привета.
Мартынов, точно не слыша, уже подхватил Заболотного под руку и повлек обратно к экипажу. Санитары клали умершего на носилки. Завоняло карболкой, известью — городовые, повинуясь повелительным окрикам Эйгеса, производили дезинфекцию.
«Тоже рад покомандовать, — со злобой думал Мартынов. — А ведь, наверно, красные книжонки прячет где-нибудь под половицей, сволочь? Мартынов уже подумал о том, что за этим ретивым и беспокойным фельдшером следовало бы установить негласное наблюдение, как Заболотный тихо сказал:
— Три случая за два дня, а?
Мартынов быстро взглянул на профессора: он сидел, склонив свою большую голову в твердой соломенной шляпе и утопив нос в пышной бороде, — похоже было, что он спит и сказал это сквозь сон.
«Возможно, что притворяется, ну и ладно», — подумал Петр Иванович. Он не чувствовал желания вести разговор на эту тему… И черт его знает! Эти отравления пищей по первым симптомам так похожи на чуму! Наверно, и раньше люди в Баку умирали от плохой пищи. Конечно, умирали! Было даже целое дело о трактире Монахова, но полиция как-то все замяла — верно, взятку получили, — и никакого шума. Восемь отравившихся похоронили с соблюдением религиозных обрядов (среди отравившихся были люди разных религий) — и всему конец. А сейчас кто бы от чего ни заболел — по поводу каждого шум, медицинский протокол. Волокут отовсюду всех харкающих кровью — ведь это один из симптомов чумы! А оказывается, туберкулез. Кто бы мог подумать, что в Баку такое множество чахоточных… В подвале на Раманинском шоссе, населенном несколькими рабочими семьями, вдруг у жильцов началась рвота. Признали подозрительными по чуме, применили карантинное оцепление. Оказалось, отравление подземным газом, просочившимся в подвал, — о чем тоже имеется протокол санитарной инспекции. Какие-то судороги, человек падает, корчится. Его тащат на носилках к врачу, приносят уже мертвого, — и опять-таки оказывается не чума, а разрыв сердца. Но всяким беспокойным людям, вроде фельдшера Эйгеса, разве это важно? Им бы политику свою делать… И уже выпущена маленькая, но колючая листовка.
В ней даже подсчитали, что в Баку за каждые три минуты погибает один рабочий — пятьсот за сутки.
Вспомнив о листовке, Мартынов нахмурился и закряхтел.
Нефтяные вышки уже остались позади. Коляска, покачиваясь, катилась среди гористых, подернутых нежной зеленью склонов, зеленью, которую скоро выжжет свирепое бакинское солнце. Коляска мягко покачивалась, профессор, склонив голову, как будто спал. «Ну и пусть его спит», — снисходительно думал Мартынов.
