– Да, ты совсем не старый, это уж точно. И долго ещё не состаришься… – продолжила наш разговор Тая, словно отвечая на какие-то, уже свои, глубинные вопросы. – А я вот, как все южные женщины, постарею быстро. И мне уже сейчас невыносима мысль, что ты, идя рядом со мной, может быть, и ненароком будешь заглядываться на молодушек. А они – на тебя. Тебе будет идти седина, придающая благородство…
– Никто на меня заглядываться не будет, – перебил я Таю, – потому что я буду рычать на таких, аки лев. Или, как там у Радищева: «Чудище зло, обло, озорно, стозевно и лайе…» И, самое главное, никто мне, кроме тебя, не нужен. И это будет очевидно всем.
– Да, это ты сейчас так говоришь, а потом…
Я повернул к Тае голову, не дав ей договорить, и поцеловал её в щёку, ощутив на своих губах соль.
Приподнявшись на локте, я увидел, как из края глаза по её щеке, вдогонку первой, катится ещё одна прозрачная и чистая, как бриллиант, слеза.
– Ну вот… Опять глаза на мокром месте. Что за причина на сей раз?
Передо мною вновь была малознакомая мне Тая.
– Знаешь, Олег, мне так хорошо с тобой… И страшно, что всё это может когда-нибудь кончиться. И хочется, чтоб всё, что ты задумал, сбылось. Хотя я понимаю, сколь неподъёмный груз взвалил ты на свои плечи, идя по узенькой тропке к сиянию вершин… Да и Нобелевская премия – это почти всегда спасательный круг для тех, кто уже сам сумел выбраться на твердь земную из бушующего моря непонимания, низменных людских страстей, безверия в самого себя… Вот от всего этого мне как-то вдруг и сделалось тоскливо. А ещё от того, что мы оба когда-нибудь состаримся и умрём.
– Не думай о печальном, не надо. Ведь «умереть не страшно – страшно не родиться», – смахнул я слезинки с её щеки. – «Я тебя никому не отдам. Даже – даме костлявой с косою. Я тебя никогда не предам. И всегда буду рядом с тобою…»
– Чьи это стихи?
– Не помню…
– А ещё я, наверное, всплакнула от того, что на свадьбе у меня не будет, не должно быть фаты, свидетельницы девичьей невинности. Может быть, мы всё-таки поторопились?
– Успокойся. Мы вместе, и нас ничто не разлучит, – уверенно сказал я.
– И ещё, если уж быть до конца честной, – успокаиваясь, продолжила она, – наверное, я смогу перенести и разделить с тобой многие трудности, но – только не бедность. Ведь нищета – это так унизительно. Заштопанные носки, подсчитывание копеек… Это для меня неподъёмная ноша. Недаром же говорят, что когда нищета стучится в дверь – любовь вылетает в окно…
Следующее утро было ещё более чудесное, чем предыдущее. И даже не от того, что не было в нём грустных разговоров, и не от того, что мы спали, точнее, как следует выспались, – с Таей в разных комнатах. А просто потому, что оно было такое прозрачно-яркое после ночного дождя. Свежее, праздничное, нарядное какое-то… И мы с Таей с удовольствием обсуждали все детали предстоящей свадьбы, которую наметили устроить после моего возвращения из ранее запланированной экспедиции по изучению миграций северного морского котика.
Через день я должен был вылететь из Минвод в Иркутск, домой. И, пробыв там несколько дней, – во Владивосток, в Тихоокеанский институт океанографии, чтобы успеть к отходу научно-поискового судна, выход которого в море был запланирован на тридцатое сентября.
Но о предстоящем расставании мы старались не думать и не говорить в этот чудесный день, когда мы ещё были вместе…
Письмо от Таи в Иркутск пришло в день моего отъезда. Оно было необычайно сухое, написанное будто через силу и заканчивалось фразой: «Я всё ещё люблю тебя, хотя никогда (слово «никогда» было подчёркнуто жирной чертой) не прощу тебе…». В конце фразы стояло имя учительницы из улуса Зум-Булуг. Последняя же фраза письма состояла только из трёх слов: «Как ты мог?!» От кого Тая узнала о ней? О наших, таких мимолётных, не всерьёз, отношениях?..
На моё покаянное письмо, в котором я даже попытался шутить, дескать, чёрт попутал, и в котором я всё предельно откровенно объяснил Тае, – уже во Владивостоке, дня за два до отхода судна, – я получил ещё одно письмо от неё. Нетерпеливо, дрожащими руками, в уголке почтамта, отойдя от окошка «До востребования», я вскрыл конверт и обнаружил в нём чистый белый, сложенный вдвое лист бумаги. Из которого выпало вырезанное из розовой бумаги сердце…
В этот миг я подумал, что сейчас потеряю сознание или моё сердце, всегда такое надёжное, не испытывающее, казалось, перегрузок и в самых тяжких ситуациях, сейчас просто остановится от непереносимой тяжести горя. Тогда мне подумалось, что это был бы, пожалуй, самый идеальный ход судьбы.
Зная гордость Таи, данное послание могло означить только одно: говорить нам больше не о чем…
С Командор, где мы задержались на лежбище котиков почти на неделю, я успел написать Тае несколько писем, в которых упомянул и о том, что через месяц буду в Петропавловске-Камчатском. «Там, на главпочтамте, «До востребования» я надеюсь получить от тебя окончательный ответ. Только, пожалуйста, не торопись, всё как следует обдумай. И знай, что без тебя моя жизнь бессмысленна».
– Вам ничего нет, – улыбнулась мне весёлая курносая девчушка петропавловского почтамта.
Мы пришли туда в начале декабря. И весь город утопал в плавных снегах. И даже вулканы на окраине Петропавловска казались очень большими дымящими сугробами.
На крыльце, куда я вышел, было морозно. А окружающая белизна невольно радовала глаз. И я, пожалуй, впервые за те месяцы, что уже длился рейс, улыбнулся. Правда, не очень весёлой улыбкой.
Возвратившись на почту, купил два листка бумаги и конверт.
На заляпанном чернилами столике, в углу, у окна с видом на Авачинскую бухту, где у причала стояло множество судов, в том числе и наш СРТ – средний рыболовный траулер НПС (научно-поисковое судно) «Учёный» – я написал Тае обычное, спокойное, дружеское письмо. Всё же указав на всякий случай, что через три месяца мы будем во Владивостоке, где и закончится наш полугодовой рейс. «А пока, через два дня, нам предстоит из Петропавловска отправиться на юг, к мелководной Банке Стейлмента в Тихом океане, где «пасутся» котики. А потом к берегам Японии, где нас настигнет Новый год. Затем, через Сангарский пролив, между двумя крупнейшими островами Японии: Хоккайдо и Хонсю, из Тихого океана мы возвратимся в Японское море и возьмём курс на Владик. Если будет желание – напиши мне туда…»
– Это вам, – протянула мне письмо усталого вида женщина на владивостокском главпочтамте, куда я успел заглянуть перед самым его закрытием.
На конверте поверх написанных моей рукою строк письма, отправленного Тае из Петропавловска, стоял штамп: «Адресат выбыл».
Вот и близок конец пути.Вот на траверзе сопки белые.На причалы штурвал клади.Море Беринга, и Охотское, и Японское – позади, —
вышел я на крыльцо, в февральский промозглый холод, вспоминая стихи неизвестного мне поэта, описанный маршрут которого я повторил почти что в точности.
Я положил своё письмо в карман, почувствовав, что мир для меня снова сузился и стал невзрачным, словно неодушевлённым, механическим, железным, да к тому ж лишённым смазки. И всё мне виделось теперь как через тусклое, давно немытое стекло, сквозь которое смотришь из мрачной, сырой полуподвальной каморки, откуда видны только снующие мимо ноги прохожих.
По инерции я исправно выполнял свои обязанности. Писал отчёт о рейсе, надеясь закончить его к середине марта, чтоб поскорее улететь домой… Я всё делал нормально, но с замкнутой от всех и от всего душой. Ведь ключ от этого тяжёлого замка мог быть только у Таи. А где теперь она сама – я этого не знал. Нить, связывающая нас, была безжалостно рассечена Судьбой.
Незадолго до отъезда домой я позвонил своей давнишней знакомой – Людмиле, преподавательнице музыкальной школы по классу флейты. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь кроме родителей ждал моего приезда…
Людмила искренне обрадовалась звонку и в конце длинного разговора об общих знакомых, нашем городе очень серьёзно сказала: «Скорее приезжай, Олег, пока я совсем не состарилась и не наделала глупостей».
– Каких? – спросил я.
– Да я тут вроде замуж собралась за одного скрипача… Но если ты поторопишься – свадьбы не будет…
Выйдя с переговорного пункта, я впервые за все эти долгие месяцы нашей разлуки с Таей глядел не себе под ноги, а запрокинув голову, взглянул на чёрное бездонное, беззвездное, бархатное небо, с которого спадали легкие снежинки, кружащиеся в свете фонаря. Увидел я и то, что улицы горбаты, как верблюды. А витрины больших магазинов светят зазывно и ярко…
Миловидная женщина, тоже вышедшая с переговорного пункта, вдруг остановилась и, глядя, как я судорожно, задрав голову, хватаю воздух, участливо спросила:
– Вам плохо? Вызвать скорую?
– Нет, спасибо, не надо. Мне теперь хорошо. Это я снег ловлю губами, как, бывало, делал в детстве, – пояснил я ей.
