– А не особо?
Вопрос мой остался без ответа.
– Развратная ты, Светлана, – опустошённо и чувствуя вдруг острую ненужность всего происходящего, говорил я.
– Да, я знаю, – охотно соглашалась она. – Такой уж, видно, родилась. Сколько себя помню – с детства на красивых парней заглядывалась. И сердце так сладко замирало, когда представляла, что целуюсь с ними… А про практикантку-то я тебе не шутя говорю. Когда приведу, ты уж не обижай, ублажи как следует девушку. А я на вас молодых тайком полюбуюсь, а потом, глядишь и присоединюсь в самый разгар, – с хрипотцой смеялась Светлана Павловна. И непонятно было до конца, то ли она так подзуживает меня, то ли говорит всерьёз. Хотя чувствовалось, что настоящие это её, затаённые мысли и фантазии, которые она охотно б воплотила в жизнь. И сам я чувствовал, как от её рассказов распаляюсь, вспоминая большеглазую, с небольшой грудью, худенькую, нескладную какую-то, практикантку, будто постоянно чем-то напуганную, – с длинными красивыми ногами, словно две жердины, вставленными в серые валенки с широкими голяшками, – и с вечной стопкой книг в руках.
Порой, правда, наступало вдруг среди ночи, от пресыщения безудержными ласками, просветление. И грусть по Тае, по нашей любви нещадно стискивала сердце… В такие минуты, глядя без сна в потолок и почему-то боясь пошевелиться, я думал: «Что же это я делаю с собой? Зачем я здесь с этой женщиной? Такой строгой, рассудительной, правильной днём, когда она рассказывает своим ученикам о первом бале Наташи Ростовой, её любви к князю Андрею. И такой откровенно-бесстыдной, порочной ночью. Как будто бы два разных существа одновременно живут в ней… Да и сам-то я хорош! Да, прав, прав был Фёдор Михайлович Достоевский: «Широк русский человек. Слишком даже широк. Я бы – сузил». А может, это всё от этих сладких наливочек, парализующих волю? Да полноте! Так я скоро и до приворотного зелья додумаюсь. Никто же силком не льёт тебе в рот домашнее вино или стопку-другую самогона, настоянного на рябине и кедровых орешках… Одним словом, бежать, бежать надо отсюда да поскорее!» – думал я, уходя под утро, ещё в темноте, досыпать в свою контору и был почти уверен в том, что эта иссушающая душу ночь, с её безудержной гонкой, как будто от собственной совести, была последней…
На улице я полной грудью вдыхал морозный воздух и, расправив плечи, уверенным шагом шёл по льду на другой берег реки, где над крыльцом конторы светила, наверное, единственная на весь посёлок неяркая лампочка. Снег негромко скрипел под ногами, будто одобряя мою решимость – разорвать эту связь.
«Да и домой пора, чего я здесь застрял? Пушнину – сдал. Оружие – тоже. Все дела свои сделал. Следующим рейсом, через недельку, надо улетать. И так уже два самолёта пропустил. Ведь загадывал, что задержусь здесь дней на шесть – не больше, а уже третья неделя пошла…»
Но проходил один скучный одинокий вечер, потом другой, и томленье молодого тела, как забродившее вино, опять толкало меня в объятия Светланы Павловны.
«Приворожила она меня, что ли? – злился я на себя, а ноги сами, крадучись впотьмах, шагали к её дому за высоким, из сплошных толстых досок, заплотом, в котором так заманчиво янтарным светом горело окно, видимое издалека в распахнутые створки широких добротных ворот. И я знал, что за шторами этого окна на подоконнике стоит цветущая герань, а рядом стол… И знал, что Светлана Павловна, нарочито спокойно скажет: «Что-то долгонько не захаживал ты ко мне, Олег. Небось прискучила я тебе? Ну что, наливочки или самогоночки выпьешь с морозу? Да и отужинаем вместе…»
А потом:
– Ох и наскучалась я по тебе! Прямо целиком всего съесть готова, – говорила Светлана Павловна, раздеваясь у кровати и поглядывая на меня…
«Ну почему же всё случилось именно так, а не иначе? – в сотый раз прервав свои воспоминания, спрашивал я себя, одновременно прислушиваясь к шуму океана и пытаясь угадать «девятый вал». – Ведь я же любил Таю! Любил ли?» – вворачивалась в размышления ехидная мыслишка.
«Да нет! Конечно же любил!.. – убеждал я себя. И тут же со дна души волной поднималась горечь. – Какой же всё-таки скотиной, какою тварью может быть порою человек!» – размышлял я о себе без всякой жалости. И понимал, что в такие минуты мне хотелось только одного – завыть от полной безысходности, как волку-одиночке, душа которого источена тоской.
«Но как, как Тая узнала обо всём?! Смешно даже, ей-богу, будто неузнанный срам срамом уже не является? Да, может быть, сама Светлана Павловна и известила, – вдруг цепенел я от догадки. – Ведь она же видела то, единственное, пришедшее от Таи в Зум-Булуг письмо, которое сама и принесла мне с почты в контору. И все эти её разговоры в последнюю неделю перед моим отъездом: «Может, останешься? Вон дом-то какой, без хозяина стоит… Расписки я с тебя просить не буду. Так живи, сколько захочешь. А пожелаешь, так скромницей стану, не хуже своей практикантки. Послушна тебе буду во всём. Прикипела я к тебе, Олег…»
«Эх, с каким бы наслаждением я выбросил, вырвал с кровью этот недолгий кусок своей жизни, с жарким шепотом Светланы Павловны после её демонстративного раздевания: «Ну, иди, иди ко мне поскорее. Я тебя сейчас так ублажу – век не забудешь…» И улыбочка эта её – томная, зовущая, лишающая воли. И слова после: «Ох и хорошо же мне сейчас! Полно…» И ласки её бесстыдные… Но ведь нравилось же всё это! Что себе-то врать! Может быть, именно это больше всего и нравилось. И даже, иной раз, хотелось чего-то большего. Более того, порою эдаким гусаром себя мнил!..»
– Ты, Олежек, к счастью, не гладиолус, – частенько говорила мне Светлана Павловна после наших безумств и тут же поясняла: – Бывший директор школы тут за мной одно время ухаживал, «с серьёзными намерениями». Ну, дала я слабину – допустила его до тела. А он его погладить только и мог. Гладиолус, одним словом. Хотя и старше-то меня всего на семь лет был… Разок дело, да и то как-то по-быстрому, спроворит и задрыхнет, свернувшись калачиком. А у меня внутри – ведь только раззадорит понапрасну – всё так огнём и горит, жаром нестерпимым пышет и, слыша, как он беззаботно рядышком посапывает, мне самой белугой зареветь хотелось от неудовлетворённости желаний. Каких я себе только заманчивых картин в такие бессонные ночи не представляла… Турнула я его, одним словом, с его «серьёзными намерениями». А вскоре он и из посёлка укатил. В Хабаровск перебрался. Ещё оттуда письма два прислал, всё просил подумать над его предложением…
«Не может тайное не сделаться явным. Вот всё и вылезло, как шило из мешка, наружу. Да и от себя самого-то, от совести своей – разве скрыться, разве убежать… У-уу-ух!» – скрипел я зубами от этих безысходных мыслей…
Дверь избушки с лёгким скрипом отворилась и в образовавшуюся щель просунулась небольшая, сморщенная, с всклокоченными на макушке волосами, голова местного алеута Григория.
– Садарово! – весело поприветствовал он меня, улыбнувшись во весь рот, в котором одиноко торчало только несколько уцелевших зубов.
Войдя в помещение, он немного помолчал, покрутил туда-сюда головой, словно выискивая среди общего раскардаша место, где бы он мог примоститься, поговорить.
– Гляжу, сабсем тебе худо, паря, – продолжил он, усевшись на какой-то ящик в углу избушки. – Огня зачем не зажигаешь? Свет уже дали. Тоску свою зачем нянчишь? Она тебя от этого ещё больше сосёт, чернотой всё нутро наполняет. Шибко злым, как собака, можешь стать. Шаман, однако, тебе теперь только может помочь, просветлить… Завтра у нас праздник Кита. Мясо моржа будем есть. Весело будет! Приходи. Стряхни с плеч прошлое, как панягу тяжёлую скинь. Вперёд смотри! Не будь волной, всё время отступающей… Ты же ещё молодой!.. Придёшь? – без плавного перехода закончил он свой монолог.
– Приду, – пообещал я, зажигая свет и ставя на электроплитку чайник.
«Если бы Тая смогла меня простить, – я стал бы совсем другим человеком…» – вздохнув, подумал я, а вслух произнес:
– Чай будем пить. У меня есть сгущёнка и печенье.
Григорий закивал головой и снова радостно заулыбался.
Я и сам, будто почувствовав некоторое облегчение, улыбнулся ему в ответ. И мне даже хватило сил поинтересоваться, как там его младшая дочь Ола?..
Странно, что в эти долгие осенние ночи на Командорах, казалось бы, уже напрочь забытые эпизоды прошлой жизни вдруг ярко всплывали в памяти, тасуя прошедшие дни, словно колоду карт.
Припоминалось вдруг, как поссорился однажды, глупо и нелепо, с одноклассницей, которая в то время очень нравилась мне. И думалось тогда, что ссора эта навсегда, навечно и выхода из тупика отношений – не будет…
Шёл от неё домой и повторял одну и ту же, застрявшую в голове, фразу: «Ну, вот и всё… Ну, вот и всё…»
И так безысходно, так непоправимо всё казалось, что даже думалось всерьёз почти: «Под автобус бы, что ли, попасть. Чтоб всё кончилось разом. Но только – без боли. И чтобы уж не очень быть обезображенным…» И лишь глаза матери, такие любящие, тёплые, грустно задумчивые отгоняли эту мысль…
