А на следующее утро я встал пораньше, – ещё затемно, хотя было воскресенье, – и в хорошем темпе пробежал на лыжах вместо своих, обычных по выходным, десяти километров, «тридцатку». На обратном пути, правда, уже едва передвигая ноги.
Дома выпил сразу чуть не литр настоя шиповника, заваренного с вечера в термосе, намешав ещё в этот настой черничного варенья. После чего, с гудом во всём теле, проследовал в ванную…
Хорошо помню, что дома в это утро никого не было.
В кухне на столе, где стоял термос, лежала записка: «Мы с отцом пошли на рынок. К обеду вернемся. Мать».
В квартире было тихо и немного даже сонно, будто все вещи в отсутствие людей вздремнули…
Отлежавшись в горячей воде с разведённой в ней морской солью, я тщательно вымылся, а потом ещё долго, закрыв глаза от удовольствия, стоял под душем, то и дело меняя температуру воды: с горячей на холодную и наоборот. И так много раз. Под душем, слушая мерное журчанье струй, я и попытался вдруг припомнить: «Из-за чего же это я вчера так раскис?». Сейчас я чувствовал лишь возникающую во всём теле бодрость…
И потом, после «водных процедур», когда с удовольствием пил на кухне кофе со сливками, жадно откусывая от бутерброда с ветчиной и с наслаждением вдыхая ароматный запах кофе, я снова задавал себе тот же вопрос и, отвечая на него, искренне удивлялся своему вчерашнему упадническому настроению. «Надо же было из-за такого пустяка – так расписаться…»
С одноклассницей мы помирились на следующий день, в понедельник. Правда, прежние таинственно-предчувственные отношения к нам так и не вернулись. И наша дружба сделалась обычной и будто слегка вяловатой…»
* * *
Проснулся я в бодром, весёлом настроении. Наскоро умывшись и одевшись, отправился к Римме. Мне так хотелось поскорее увидеть её!
– Хорошо, что мне не завтра уезжать, – за завтраком сказала она мне. – Завтра бы я, наверное, ещё не смогла.
Она была бледна, двигалась медленно, говорила негромко. И то и дело подёргивала плечами, словно её знобило в тёплом байковом халате.
О вчерашнем мы старались с ней не говорить, будто немного стыдились чего-то. Хотя Римма для меня сейчас была гораздо более близка, чем предыдущей ночью, когда в ней вдруг проснулся огнедышащий вулкан.
Я всегда пастельные тона предпочитал кричаще-ярким… Мне неосознанно хотелось взять её на руки и, качая, как малое дитя, ходить с ней по комнате, тихонько напевая что-нибудь хорошее.
Менее чем за сутки с нашей первой встречи что-то неуловимо изменилось в Римме. Она как будто стала менее красива, словно невидимая болезнь незаметно подкралась к ней, слегка исказив её прекрасные черты. Впрочем, от этого она не стала менее любима и желанна…
– А куда ты собираешься ехать? – спросил я.
– К ракетчикам. Они обещали прислать за мной вездеход. А от них – в стойбище, к орочам. Забрать книги, которые я отвозила им месяц назад, и привезти новые. Обратно они меня на оленях доставят… Я ведь ещё ни разу в жизни не ездила на оленьей упряжке… Да и много чего другого, как выяснилось уже здесь, я ни разу в жизни не делала и не умела делать… Думаю, что вся моя поездка займёт дня два, не больше. Но перед тем как прислать вездеход, военные заранее позвонят…
Она замолчала, будто устав от столь пространной речи.
Отпив немного зелёного чая с молоком из гранёного стакана в подстаканнике (забытый этот атрибут отчего-то сразу же напоминал мне купе вагона), взглянула на стол и, словно извиняясь за скудость завтрака: чёрный хлеб с маслом и мёд, продолжила.
– Мясо вчера было очень вкусное… И – не только мясо, но и вино… – Она сделала небольшую паузу, будто припоминая что-то далёкое, а потом закончила: – И всё остальное – тоже…
Не знаю почему, но я вдруг явственно понял, почувствовал, что Римме сейчас на какое-то время лучше остаться одной.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Кое-какие дела надо сделать…
– Иди, – ответила Римма.
Она тоже вышла из-за стола и, немного шаркая своими кожаными подошвами, пришитыми прямо к шерстяным носкам, подошла ко мне и поцеловала в щёку.
– Спасибо тебе за всё… Пожалуйста, не обижайся, но у меня сейчас такое состояние, будто я совсем недавно побывала в центре урагана. Так что я себе на сегодня выписываю больничный лист. Хочу как следует выспаться… Давай увидимся завтра, с утра, можно в библиотеке. Я хочу, чтобы ты запомнил меня красивой, а не такой, как сейчас.
– А вечером?
– Не надо. Я собираюсь написать родителям пространное письмо. А пишу я медленно, да и подумать мне надо об очень многом. И ещё – побрейся, пожалуйста, – ты колешься.
Утро следующего дня выдалось настолько чудесное, что хотелось или, раскинув руки, закружиться в ритме вальса – чего я делать не умел; или заорать во всё горло – что у меня получилось весьма неплохо, – от полноты чувств, от своей случайно встреченной любви, от предчувствия новых счастливых минут, дней, а может, и лет, в которых рядом непременно будет Римма.
Хорошо было ещё и оттого, что сейчас я был совершенно один и свободен, как ветер, игривыми, незлобными волнами набегающий с Татарского пролива. Он был слегка солоноват, а я – слегка как будто пьян!
Радовало и то, что обычно безразличная ко всему инородному тайга пощадила нас с Юркой, выпустив из своих беспредельных объятий…
Мы живы, молоды, здоровы! Чего ещё желать и требовать от жизни?
Натянутый как парашют купол неба голубел в своей бездонной выси. А под ногами весело похрустывал, поскрипывал снег, ещё лежащий на крышах домов не почерневшими от солнца, пышными перинами, которые, казалось, вдавливали их по окна в плавные и такие же белые сугробы…
Но и невидимые токи весны были уже различимы, разлиты в воздухе, что ощущалось с каждым новым вздохом.
– Ух, хорошо! – сам себе сказал я, подходя к калитке дома Нормайкиных. «Красотища-то кругом какая! Разве такие снега в городе узришь?» Две последние фразы я произнёс уже мысленно, потому что, открыв калитку, увидел под навесом деда Нормайкина и Юрку, приготовившихся пилить дрова.
– А мы уж хотели всесоюзный розыск объявлять, – сказал вместо приветствия мой напарник. – Пропал, дескать, охотовед во цвете лет. Да – не в тайге дремучей, а в посёлке… Хорошо, что нарисовался, а то бы точно искать принялись. Где тебя носит-то по ночам? – уже без улыбки закончил он.
В это время ко мне, виляя хвостом и всем своим телом, неизвестно откуда с радостным скулежом выскочил Шарик. И я, присев на корточки, стал гладить его, ничего не отвечая Юрке. Никому ничего объяснять мне не хотелось.
Весь предыдущий день я думал о нас с Риммой, а вечером вдруг ощутил неясную тревогу и с каким-то тяжёлым предчувствием, несмотря на то, что она просила меня не приходить, всё же отправился к ней.
– Ну что тебя так долго не было? – открыв дверь, воскликнула Римма.
– Ты же сама сказала – будешь писать письмо.
На мой ответ она только махнула рукой.
А потом мы пили чай и говорили, говорили, говорили… Словно минул не один только день, а были долгие месяцы нашей разлуки…
Нам все больше и больше хотелось узнавать что-то новое друг о друге… Расстались мы с Риммой лишь под утро, незаметно проговорив всю ночь…
– Ты прямо не идёшь, а почти что паришь, – снова усмехнулся Юрка, наблюдая, как я направился к крыльцу дома.
– Почему почти? Точно – летит. На крыльях любви, – озорно подмигнул Юрке дед Нормайкин. – Иди, Мартыновна тебя покормит. Есть-то небось охота?
– Нет. Только – спать.
– Ну, тады иди поспи, – крякнул дед. – Эх, дело молодое! – довольно добавил он. И тут же дал мне наставление: – Бабьи расспросы всякие: у кого был, да чего, мол, делал – в корне пресеки! Катерина нам уж за чаем зудела: где ты, да что? Дескать, не к шалаве ли какой наладился? Будто у нас тут, в посёлке из тридцати дворов, шалава на шалаве сидит и шалавой погоняет. Была здесь, правда, одна такая вдовушка, так давно уж на кладбище отдыхает. Какой-то хлыщ заезжий по пьяному делу прирезал.
После обеда, проспав до часа дня, я поудобнее уселся у окна и почти до сумерек читал Казакова, наслаждаясь его рассказами, как можно в жаркий, расплавленный летним зноем полдень наслаждаться прохладной, целебной и чистой водой родника.
Как только проклюнулись первые звёзды и ещё бледный, желтоватый серп луны повис над деревней, а из труб почти всех домов к тёмнеющему небу стали вертикально подниматься белые дымы, – я вновь затосковал по Римме, чувствуя, что не видя её, я что-то безвозвратно теряю.
Подойдя к двери, выходящей в сени, стал надевать свою куртку.
– А ужин? – строго спросила меня от печи баба Катя. – Я как раз на стол сейчас буду собирать.
– Да не лезь ты к нему! – повысил голос дед Нормайкин. – И тут же снизив его, без затей, спросил: – Вернёшься – али до утра? Да, что я спрашиваю, – спохватился он. – Дверь-то всё равно не запирается. Так что иди с Богом. Когда вернёшься – тогда вернёшься. – И уже в спину мне закончил: – Римма девушка хорошая. Ты смотри, не обижай её…
