Или никакой.
– Никакой, – сказала Вера. – Бóльшая часть Новосибирска будет разрушена именно с этой стороны. Из-за торгово-промышленной зоны и большой транспортной развязки, про которую ты рассказывал.
– Почему разрушена? – опешила я.
– Война, – сказала Вера.
– Какая ещё война? – воскликнула я. – Ты никогда ничего про это не говорила.
– Не говорила, потому что не знаю, может её можно отменить, – Вера встала с лавки и, взявшись за стойку беседки рукой, прижалась к ней, словно прячась.
– Ну-ка, замолчи! – повернувшись к Вере, громко воскликнул Дмитрий. – Я тебе уже много раз говорил, не смей ничего рассказывать про будущее! Нам не нужно вот так знать, что будет. Мы обо всем узнаем, когда оно наступит. Ты понимаешь, что нельзя нормально жить, если знаешь, что и как будет?! Мы с ней, – он кивнул на меня. – И без того не живём так, как были должны! Наша жизнь стала совсем не такой, какой была бы без этих знаний. И ни я, ни она этого не выбирали. Будущее в твоём лице пришло к нам совсем не тогда, когда должно было прийти, и всё изменилось. Мы уже ничего не можем видеть таким, какое оно есть. Вон, она не может даже на эту беседку, на эти сосны кругом, на этот снег просто смотреть и наслаждаться покоем и красотой, потому что будущее всё изменило, исказило, трансформировало. И беседку, и снег, и людей, которые вокруг нас и нас самих!
Как же мне вдруг стало плохо и тоскливо. Ведь он прав, он прав, он прав. Я совсем не такая, какой должна быть. Сейчас во мне всё настолько не так, что я даже представить не могу, какая же я была бы на самом деле, без этого захватившего меня будущего.
– Прости меня Дима, но я же ни в чем не виновата, – сказала Вера. – Таня...
Она как-то растеряно на меня посмотрела. Я первый раз увидела у неё такой взгляд. Я подошла к ней и обняла.
– Оба замолчите, – сказала я. – Всё равно никто из нас ничего не может сделать. Поедем лучше домой. Я домой хочу.
11
Сделаю-ка я "лирическое" отступление, порассуждаю о том о сём. В этом кусочке текста не будет сказано ничего такого, без чего мой рассказ о Ритке не мог бы обойтись, так что, если вы это пропустите, то сэкономите время. И коли у вас возник вполне резонный вопрос: "Зачем же тогда это писать?", отвечу – просто хочу.
После такого увлекательного зачина так и хочется растечься мысью по древу – чем-то лейбницовским исчезающе малым, что меньше любого числа, но не ноль, проскакать снизу вверх по канторовской иерархии бесконечностей, но с какого начала начать, если места этому началу нет? Нет не только поблизости, в обозримых окрестностях, а нет вообще нигде – даже в самом-самом дальнем прошлом – ведь, как бы далеко назад я не заглянула, всегда найдётся мгновение, которое было на мгновение раньше. А как рассказать о чём-то без начала? Так уж мы устроены, что не умеем рассказывать ниоткуда сразу обо всём.
Вот бы что-нибудь телепатическое, да?
Но у человека, вернее, у его далёкого предка, в процессе эволюции возник и развился вербально-семантический способ коммуникации, и никаких телепатических альтернатив не было. А насколько было бы проще общаться, обмениваясь этаким "нутряным" восприятием того или иного явления, а не словами, имеющими сомнительную степень точности, однозначности или, наоборот, широты, да ещё и воспринимаемыми каждым и каждый раз по-своему. Так мы и общаемся – каждый о своём. Нет у нас простых понятий, нет слов с простым смыслом.
Я, точка, движение, свобода, боль…
Выберите из перечисленных слов простое. Его нет. Иногда жаль, что дело обстоит именно так. Как удобно было бы иметь иерархию слов, дерево смыслов. И словари бы не понадобились. Сложные слова компоновались бы из простых, очень сложные – из сложных, смыслы автоматически складывались – и так до бесконечности. Но нет. У каждого слова свой смысл. Он не собирается, словно пазл, из мелких кусочков, он просто есть сам по себе.
Именно поэтому, на протяжении десяти вышеизложенных частей я воздерживалась от вставки в рассказ хоть чего, что можно воспринять, как избыточное, а это не так-то легко делать – рассказать-то хочется всё. Трудно устоять против желания сказанное расцветить, приукрасить, объяснить, растолковать его суть. Так и соблазняет что-то порой толсто намекнуть читающему, как, по моему мнению, нужно воспринимать тот или иной эпизод, о чём стоит задуматься, прочитав его, на что обратить внимание, какую эмоцию испытать. Чем я хуже Жорж Санд или Льва Толстого? Почему им можно на протяжении многих и многих страниц держать меня за дурочку, до тошноты разжёвывая, что чувствовал и думал тот или иной персонаж, когда видел небо, дуб, шнуровку ботинка на щиколотке или ложбинку в декольте, а мне нельзя?
Можно. Один разок в одиннадцатой главке.
Вера, например, не ограничивала меня в форме, когда попросила написать на досуге историю о нашем с ней знакомстве, хотя я и спрашивала, как написать?
"Да хоть как, – сказала она. – Напиши, например, как фантастический роман, за который тебя будут ругать, мол, так в жизни не бывает. Главное, никому ничего не объясняй. Дураков много, всем всё не объяснишь".
А сама на следующий день скинула мне ссылку на свой постик "Трудности трактовки" на АфтерШоке, но то такое. Соревноваться с ней в переподвыперевертах трудно.
За то время, которые мы прожили вместе, мы обе очень сильно изменились. Даже не изменились, а стали совершенно другими. Дмитрий это тоже отметил. "Веру совершенно не узнать, – сказал он. – Из полумеханической и практически неживой куклы она превратилась в красивую и умную женщину с шармом". Я тогда в своём не очень изящном стиле пошутила: "Жениться на ней хочешь?"
А Торопов в ней и вовсе души не чаял и готов был пылинки с неё сдувать. Меня всегда поражало, какими слепыми от влюблённости глазами он смотрел на неё, когда она чистила карабин и при этом обсуждала со мной какой-нибудь категорический императив Канта. Он ни хрена не понимал из того, что она говорила, а она: "Женя, ты в руках теребишь мою ветошь. Дай мне её, пожалуйста".
Ну вот, съехала куда-то… Стоит только дать себе поблажку и пожалуйста. Можно устроить такой поток сознания, что куда
