неудач, которыми сопровождалась его деятельность. Он знал, что действительно его карьера в большой степени в руках революционеров. Стоит, например, только кому-нибудь донести хоть о том, как из-под носа у него была очищена квартира Шпака и скрылась революционерка, доставившая туда транспорт литературы, — его пребыванию на жандармской службе был бы положен конец. А тут еще эти детишки из казачьей станицы. Еще не было случая, правда, чтобы заключенные доносили на жандармов за неумение справляться с подпольем, но разве не мог кто-нибудь из них, наконец, отомстить ему?
Однако, столько же чванный, сколько и трусливый, он не показал вида, что угроза изменила направление его мыслей, а снова крикнул:
— Без свидания на месяц!
И, звякая шпорами, он вышел, прежде чем Матвей успел сказать что-нибудь.
Матвей в бессильном бешенстве забегал по камере, в которой был один со времени освобождения Подобаева. Затем он стал ходить тише.
Но по мере того, как он успокаивался, беспросветная тягость бессилия овладевала им значительно больше, чем тогда, когда он возбужденно нападал на жандарма.
В тюрьме теперь не было такого многолюдий, как незадолго перед тем. При наличии большого количества товарищей часто забывалось отсутствие свободы. Теперь же оно вызвало тягостный упадок духа, и Матвей не знал что с собой делать.
Он уныло сел на брезентовую койку с опостылевшим гнусным одеялом. Пустую, испещренную пятнами, надписями и царапинами одиночку разнообразило только несколько книг на почерневшем от употребления деревянном столике без скатерти. В коридоре где-то глухо, неровно шагал надзиратель... И это было все, что повторялось последнее время ежедневно, что могло тянуться и завтра, и послезавтра, и до той поры, пока не вспомнит о йем какой-то жандармский писец.
Когда же это будет?
А между тем на воле шла борьба, тысячи рабочих ждали, чтобы их дергал кто-нибудь своей бодростью, энергией, агитацией.
Матвей сжался на брезенте койки, прислонившись к подушке, стиснул зубы и замер, думая о том, что он не отступит от намеченной им цели жизни после первой же пытки заключения.
Но сердце у него сжалось, и он едва сдерживался, чтобы не вскочить и начать биться хотя бы в дверь, буйствовать. Он пересилил себя и только беспокойно вздрагивал.
Между тем жандарм выслушал в других камерах заявления аналогичные заявлениям Матвея и ответил на них теми же угрозами.
Несмотря на это, очередное свидание Матвей неожиданно получил. Обрадованная мать сообщила ему, что при получении пропуска ей сказали, что на днях Матвей будет освобожден.
И действительно, на другой же день после свидания, только-что Матвей пообедал, надзиратель открыл его камеру, вывел также Брагина и семинариста Щербинина, и велел итти с вещами в контору.
Помощник начальника тюрьмы выдал освобождавшимся документы. Ворота тюрьмы открылись, выпуская Матвея и его двух товарищей по отсидке.
Вследствие непривычной, после четырех стен тюрьмы, перспективы городских улиц и бурного темпа движений открывшихся сразу же за воротами, освобожденным показалось, что мостовая у них под ногами и здания по сторонам качаются. Вместе они прошли до первой большой улицы с узлами вещей. Здесь дали друг другу свои адреса, условились, при надобности, видаться и расстались, наняв извозчиков.
Матвей поехал за город в станицу. По тому, как встречали и провожали его глазами казаки, когда он въехал в Гниловскую станицу, изумленно, словно не веря себе, рассматривавшие его, Матвей понял, что его возвращения в станице никто не ожидал.
Максимовна, остававшаяся дома одна со времени замужества дочери, встретила Матвея со слезами радости и тут же, бросив кипячение каких-то юбок, взялась хлопотать о чае.
Матвей вошел в комнату с окном, выходившим в большой поросший травой казачий двор с конюшней и сараем. С умилением взглянул он на полки своих книг и этажерку. Пробежал глазами по постели и так же, как прежде, хотя будто бы что-то и было уже не так, сел на стул возле окна, взяв в руки первый попавшийся том. Это был роман Золя «Углекопы».
Но он не читал, а задумался.
Ему предстояло теперь найти себе работу.
X. В КАМЫШЕВАХИНСКОЙ БАЛКЕ 4)
Революционное сознание рабочих под влиянием двухлетней деятельности подпольной организации сделало большие шаги вперед. В мастерских особенно сильно назрело негодующее чувство, так как рабочие на каждом шагу осязали здесь свою силу и в то же время видели, что администрация не только не считается с ними, а как-будто делает нарочно все, чтобы показать свое пренебрежение к ним. Постепенно удалялись старики изо всех цехов, подобно тому, как это произошло в кузне с Закадыкой. Они заменялись более дешевыми молодыми рабочими. Но и молодые мастеровые третировались...
Однажды младший Сабинин, работавший уже несколько месяцев в механическом цехе, стоял возле точила, заостривая на нем резцы строгального станка для мастерового строгальщика, к которому был приставлен в качестве ученика.
Теряясь за гигантским кругляком точильного камня, то нагибаясь к нему, то выпрямляясь возле него, он целиком ушел в работу, не обращая ни на что другое внимания. Но вот он кончил заправку, выдернул из коробки конец пакли для того, чтобы стереть с резцов цементную грязь точила, и вдруг услышал возгласы резких пререканий. Он повернулся туда же, куда повернулось еще десятка два рабочих, стоявших за станками, и взглянул по направлению к одной болторезке, находившейся непосредственно возле махового колеса двигателя механического цеха. Здесь работал токарь Цесарка, как товарищи называли одного обиженного судьбой мастерового за то, что тот носил рябую, из пятнистой байки куртку. Возле него Анатолий увидел всеми ненавидимого цехового мастера Голоцюцкого.
Постылый мастер, придирающийся всегда из-за каждой мелочи к рабочим, застал Цесарку за дожевыванием соленого огурца, которым тот замаривал червяка, отойдя на минуту от станка к шкафику, где у него хранилась провизия.
Этого оказалось достаточным, чтобы Голоцюцкий вышел из себя и начал кричать на мастерового, требуя, чтобы тот бросил огурец.
Цесарка, несообразительный здоровый дылда лет двадцати пяти, сперва удивленно посмотрел на мастера, а затем, увидев направленные на него взгляды рабочих, заранее поощрявщих его на любую выходку против Голоцюцкого вошел вдруг в азарт и заявил, что он не только не бросит огурца, а еще возьмет и другой.
Действительно, возбужденно болтая руками, Цесарка повернулся к шкафику, не разжевав еще того остатка своей полукопеечной закуски, который держал в руках, достал еще огурец, и под носом Голоцюцкого, стоявшего перед ним в пиджачке и технической фуражке, начал чавкать, вызывающе отгрызая куски то от одного, то от другого огурца.
Рабочие ближайших станков, наблюдавшие эту сцену, хихикнули. Дальше стоявшие
