Во-первых, он, так сказать, «работал» на контрасте с Н.С. Хрущевым. Того в последние годы на все лады превозносили. Брежнева поначалу – нет. Тот был очень «видимым», все время мелькал в печати, в кино, на телеэкране. Этот (опять же по первости) – нет. Поначалу Брежнев не строил из себя «великого человека». Своим помощникам говорил: «Пишите проще, не делайте из меня теоретика, иначе ведь все равно никто не поверит, что это мое, – будут смеяться». И сложные, затейливые места – вычеркивал (бывало, даже просил вычеркнуть цитаты из классиков, поясняя: «Ну кто же поверит, что Леня Брежнев читал Маркса?»).
В отличие от Хрущева он не высказывал по каждому вопросу свои мнения – первые годы выжидал, прислушивался и присматривался, словом, вел себя осмотрительно, даже с известной скромностью и достоинством (во все это трудно поверить, вспоминая «позднего» Брежнева). А уж если с чем-то выступал, то по возможности наверняка. Это относится, в частности, к майскому (1965) пленуму ЦК КПСС, на котором он предложил важные, выношенные им самим изменения экономической политики в сельском хозяйстве, на некоторое время обеспечившие заметный его подъем.
Конечно, при всем том едва ли у кого-то были сомнения, что человек этот, даже в пору его, так сказать, «расцвета», когда он еще был здоров и относительно молод, не испорчен абсолютной властью, все же не обладал качествами настоящего руководителя, тем более руководителя великой державы, да еще в столь сложный момент. Да еще державы, пережившей сталинщину и нуждавшейся в обновлении. Несоответствие это непрерывно возрастало. Но, во-первых, наши люди были очень терпеливы. А во-вторых, лучшей альтернативы тогда просто не было или, во всяком случае, ее никто не видел…
Я не согласен с упрощенной, имеющей хождение в быту периодизацией нашей послереволюционной истории, когда ее определяют по тем главным бедам, с которыми ассоциировались отдельные руководители: культ личности Сталина, потом период волюнтаризма (Хрущев), потом застоя (Брежнев). Не было этих «потом». Одним из самых тягостных последствий культа личности Сталина, а если называть вещи своими именами – его безжалостной тирании, диктатуры, произвола, было как раз то, что он поставил под угрозу будущее страны, обрек ее, помимо прочего, на целые поколения слабого руководства. Когда представляешь себе, что только случай спас нас от Берии или Молотова, Шелепина или Подгорного, приходишь к выводу – я повторюсь, – что нам еще, может быть, везло.
И здесь – ответ на вопрос, который, наверное, каждый из нас себе не раз задавал: почему и Хрущева, и особенно Брежнева не остановили, когда они совершали ошибки, почему, в конце концов, их вовремя, не путем заговора, а «цивилизованно», как полагается в современном порядочном государстве, не сменили? Причина, конечно, не одна. Но наряду с крайним несовершенством или же отсутствием демократических институтов я бы еще раз указал на то, что руководство в основном состояло из слабых, подчас очень слабых людей. Механизмы культа личности вели к такой ситуации неодолимо. И естественно, что в таких условиях негодному или исчерпавшему себя лидеру часто просто не было приемлемых альтернатив – даже еще до того, как успела сложиться новая, более или менее авторитарная власть, опрокинуть которую можно либо силой, либо при помощи «дворцовых» интриг.
С глубоким сожалением приходится признать, что мы будем, как и любая другая страна, прошедшая в своей недавней истории через подобные трагедии, обречены на такое положение вещей, пока не создадим новые политические механизмы, новый политический режим. Механизмы и режим, которые, во-первых, обеспечат приток в руководство сильных людей (не только благодаря «его величеству» случаю, как это произошло с М.С. Горбачевым да, пожалуй, в какой-то мере и с Ю.В. Андроповым). А кроме того – и это не менее важно, – развитие демократических институтов откроет возможность поправлять и даже предотвращать неправильные решения, а в случае необходимости – их менять. Или даже менять самих лидеров. Историческое значение начатой в нашей стране политической реформы как раз в этом и состоит – она должна создать такие механизмы, режим, институты. Успех реформы не только позволит решить важные текущие задачи. Он, по существу, будет означать рубеж в политической истории нашей страны, когда мы действительно не только оставим позади тиранию Сталина, но и распрощаемся с ее тягостными последствиями.
Но это мысли задним числом. А тогда… Тогда я и, по-моему, подавляющее большинство сторонников курса XX съезда беспокоились, разочаровывались, а потом обретали новую надежду, маялись в неуверенности, но все же верили. Верили в том числе и в то, что Брежнев – это более предпочтительная кандидатура, коль скоро сместили Хрущева. И думали, что его поэтому надо поддерживать, ему надо помогать. (Хотя для работников моего ранга вопрос о поддержке стоял больше в плане внутренних ощущений и чувств – реальные пути воздействия на события были более ограниченны.) Тем более что очень скоро выяснилось, что партию толкают вправо конкуренты, соперники Брежнева. Как, впрочем, и некоторые его приближенные (его ближайшее окружение, и шлейф тянувшихся за ним людей из Днепропетровска – в Молдавию, из Молдавии – в Казахстан, из Казахстана – в Москву был одной из самых пагубных слабостей этого деятеля). Вправо толкали политику и консервативные функционеры, не соперничавшие с Брежневым, но занимавшие видные посты в руководстве (Кириленко, Суслов, Шелест, Полянский, Демичев и др.). Развертывалась настоящая борьба, так сказать, «за душу» самого Брежнева, которого многие хотели сделать проводником и главным исполнителем правоконсервативного курса. Курса на реабилитацию Сталина и сталинщины, на возврат к старым догмам внутренней и внешней политики.
Выбор позиции, ставший неизбежным в условиях этой борьбы, я и мои товарищи из числа консультантов, конечно, сделали сами. Но его нам облегчил Андропов, быстро определившийся, поддержавший Брежнева (не думаю, что только в силу ставшей почти второй натурой каждого партийного работника привычки поддерживать руководство). Мало того, он сам, лично включился (конечно, осторожно – по тогдашним правилам аппаратной игры) в борьбу за формирование политических позиций нового лидера. Эта борьба шла тогда в работе над каждым документом, каждой речью, многими политическими статьями (если они рассылались в ЦК и таким образом попадали на обсуждение секретарям ЦК и некоторым работникам аппарата).
Ключевым, так сказать, исходным вопросом в сложившейся ситуации было все-таки, во что верит, а во что нет, чего хочет, что думает сам Брежнев. Вначале он был очень осторожен, не хотел себя связывать какими-то заявлениями и обещаниями ни по одному серьезному вопросу внутренней и внешней политики. И если бы меня спросили, какой была его изначальная политическая позиция, я бы затруднился дать ответ. Возможно, ее по многим вопросам вообще не было, и Брежнев, пока не стал генеральным секретарем, даже не задумывался всерьез о большой политике – присоединялся к тому, что говорили сначала Сталин, а потом Хрущев, – вот и все. Во всяком случае, по большей части волновавших всех актуальных вопросов политики он до поры до времени предпочитал однозначно не высказываться, молчать и слушать (хотя я не исключаю, что своим близким друзьям, особо доверенным людям что-то и говорил).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
