Против богатых или жажды богатства обращается также другая вставка, относящаяся к русской народной жизни: история кучера Никиты, который когда-то был зажиточным торговцем лошадьми, пока по примеру соседей и из-за жадности своей жены не стал арендатором и спекулянтом, потерял на спекуляциях все свои деньги и, только работая кучером, смог снова выбиться в люди (Часть IV, гл. 8). Здесь отсутствует романтический балладный тон, и история имеет форму немногословного назидательного рассказа, сводящегося к определённой морали, причём отдельные факты правдивы и в высшей степени характерны для тогдашней России.
Можно было бы назвать другие подобные примеры, но достаточно уже упомянутых, чтобы разъяснять, что автор соединяет здесь рассмотрение тем из русской народной жизни с полемикой против богатых и богатства, и что в формальном отношении он склоняется к изображению этих тем в виде маленьких, обособленных эпизодов. Во всех трёх случаях Чистяков не сам переживает описанное им, но слышит о нём от других, чем подчёркивается особое положение рассказанного, его характер как вставки.
Родственна этим вставкам с точки зрения среды, но совершенно иная по концепции и с точки зрения изображения та часть рассказа Чистякова, в которой жизнь русской деревни является не только темой краткой вставки, но и местом действия целого периода жизни главного героя. Речь идёт об эпизодах в Фалалеевке. Как и вообще в начале романа, также и здесь преобладает диалог, только он напоминает теперь не «чувствительный» роман и «чувствительный» спектакль, а деревенский фарс. Здесь очень выражена склонность к грубой наглядности и чистому ситуационному комизму. При этом в центре внимания оказывается тема, из которой прежде всего комизм и вытекает. Имеет место контраст между деревенской примитивностью жителей и их кичливостью по поводу своего происхождения из древнего рода, чему в языковом отношении соответствует сознательно подчёркнутая грубость беседы при одновременном взаимном обращении «Ваше сиятельство».
В то же время это делает из простого фарса, адресованного грубым крестьянам, травести (вид пародии. – Прим. пер.), которая в своём превращении «возвышенного» и «высокого» в грубое и деревенское продолжает традицию старых травести, так называемых «героико-комических поэм». Доказательством того, что Нарежный при этом в то же время опирается на пародированный роман, служит прямая вставка мотива Дон Кихота в эпизоды в Фалалеевке: обедневший провинциальный дворянин – восторженный читатель рыцарских приключений. Он создаёт себе из них фантастический образ мира и оказывается из-за этого в конфликте с действительным окружающим миром, превращаясь в комическую фигуру.
Если эта тема напоминает, несомненно, о «рыцаре печального образа», который уже в XVIII в. относился в России к числу наиболее известных персонажей романов, то Нарежный в результате отбора «сочинений», читавшихся Чистяковым, создаёт нюансировку, соответствующую изображаемой среде. Он называет в числе книг, которые Чистяков находит в унаследованной «библиотеке» и читает, «Бабьи увёртки» и истории «о Бове Королевиче; о Принцессе Милитрисе; о Еруслане Лазаревиче; о Булате-молодце; об Иване-Царевиче и прочие»[754]. В то время как рыцарски-авантюрные любимцы русских преданий, унаследованных в рукописной форме, вполне соответствуют «героическому» чтению Дон Кихота, история о хитрой купчихе и её приказчике представляется мало подходящей к этому сопоставлению. Но при этом следует учитывать, что во времена Нарежного названные им рыцарские «истории» больше уже не распространялись преимущественно в рукописном виде, но ходили как «лубок», в котором подтверждаются все перечисленные здесь названия[755]. В той же форме существовал также и выдержанный в стиле шванка рассказ о «бабьих увёртках», относясь наряду с рыцарскими историями к самым популярным листам «лубка». Как раз благодаря этой комбинации «библиотека» сельского читателя Чистякова оказывается удачным подбором любимых изданий «лубка», на рубеже XVIII и XIX вв. для русского деревенского жителя важнейшим источником «печатного» мирского чтения. Литература о рыцарских приключениях, созданная в подражание «Дон Кихоту», перекладывается в «литературный» уровень русской деревни, и составление «Бовы» и «Бабьих увёрток» (обе упоминались в подобной функции уже Чулковым) превращается в средство для того, чтобы представить «лубок» типичной литературой для чтения русского деревенского жителя.
Если Чистяков соответствует здесь в своём поведении персонажу сатирического испанского романа, то и как рассказчик от первого лица, оглядывающийся назад, он характеризует эпизоды в Фалалеевке, прибегая к сравнению с этой испанской традицией. Он рассказывает:
Мне ничего не осталось делать, как просить помощи у сердец сострадательных; крайняя нужда и почти невозможность как– нибудь честнее поддержать себя меня к тому принудили. Однако я никак не забыл знаменитого своего происхождения и решился, чтобы не оскорбить теней почтенных предков моих, которые и подлинно никогда милостыни не просили, действовать так, как благородные испанцы, то есть вместо того, чтоб просить пять копеек, они говорят с величавою уклонкою головы: «Милостивый государь! одолжите мне в долг на малое время пятьдесят тысяч пиастров!» Снисходительный человек, понимая таковой язык, подает просителю две копейки, и сумасбродный дон, с надменным видом приняв их, отвечает: «Очень хорошо! в непродолжительном времени, как скоро обстоятельства мои поправятся, вы получите капитал свой с указными процентами»[756].
Перед нами старая тема нищего испанского дворянина, который судорожно демонстрирует окружающему миру свои аристократические манеры – тема, игравшая важную роль уже в «Ласарильо» и с тех пор возвращавшаяся почти во все испанские плутовские романы и те, действие которых происходило в Испании. При этом в данном случае заимствование из западноевропейской сатирической традиции ещё определённее, чем при чтении Чистякова, связывается с изображением специфически русского и специфически украинского своеобразия, так как указание на Испанию должно разъяснить типичное положение обедневшего, но кичащегося своим «высоким происхождением» украинского дворянина. Нарежный знал их с собственного детства и неоднократно сатирически выводил эти типы в своих сочинениях.
Вопрос об отношении Нарежного к Украине и её традициям играет важную роль почти во всех сочинениях этого автора, и Ю. Соколов посвятил данной теме специальную статью. В ней он обоснованно указывает на то, что непосредственной контакт Нарежного с Украиной был очень недолог. И действительно, у Нарежного ещё меньше, чем у Гоголя, есть повод переоценивать этот контакт. Ведь автор «Российского Жилблаза» жил в Украине самое позднее до 12 лет, а со своей родиной вовсе не встречался или только однажды и то совсем ненадолго. Зато Соколов указывает на, вероятно, существовавшие контакты Нарежного с украинской литературой и выдвигает тезис, согласно которому все сочинения этого автора, посвящённые темам жизни украинского народа, приходятся на поздний период его творчества. Поэтому есть основания предполагать, что речь идёт о воздействии тогдашнего расцвета украинской литературы (который Соколов относит к 1816–1824 гг.) и особенно об отклике на вышедшую в 1819 г. написанную в народном духе пьесу известного украинского поэта И. П. Котляревского (1769–1838) «Наталка Полтавка[757].
Но сколь мало можно сомневаться во влиянии украинской традиции на Нарежного, столь же мало можно согласиться с формулировкой Соколова. Соколов упускает из виду, что Нарежный не только в своих позднейших сочинениях, т. е. прежде всего в «Бурсаке» и «Двух Иванах», но уже и в «Российском Жилблазе» рассматривает украинские темы. Как раз эпизоды в Фалалеевке были отданы в печать уже в 1814 г., т. е. до «Наталки Полтавки» и до того времени, которое Соколов датирует как начало нового расцвета украинской литературы. Но Котляревский начал публиковать свою «Энеиду» уже задолго до «Наталки Полтавки». В 1798 г. в Петербурге были напечатаны первые три песни этого сочинения, в 1808 г. последовало второе издание, в 1809 г. вышло новое издание с четырьмя песнями, и примерно в то время, когда Нарежный сочинял своего «Российского Жилблаза», его земляк работал как раз над последними двумя песнями (первые полные издания вышли в 1842 г., только после смерти автора, в Харькове)[758]. Со своей «Энеидой» Котляревский предложил пародию на знаменитый эпос, опиравшуюся, с одной стороны, на столь популярные в России конца XVIII в. «героико-комические поэмы», с другой – черпал из украинской традиции то, что касалось среды, языка и всего оформления[759]. Произведение, вышедшее в Петербурге, обратило на себя внимание и было оценено в великорусских кругах. Оно было, что очень вероятно, известно жившему в Петербурге украинцу Нарежному, и как раз заданная здесь связь образов из украинской народной жизни, сатиры и пародии напоминает куда сильнее о «Российском Жилблазе», чем окрашенная в более сентиментальные тона «Наталка Полтавка».
