Даже если упоминавшиеся литературные намёки и пародии представляют собой только небольшую часть из множества имеющихся, уже по нему видно, что литературная полемика внутри «Российского Жилблаза» во многом напоминает «Пересмешника». Общее заключается уже в обилии литературно-полемических выпадов и литературных намёков (которыми оба эти плутовских романа явственно отличаются от «Пригожей поварихи» и тем более от «Ваньки Каина»). Общее – техника монтажа, в соответствии с которой оба автора следуют традициям сатирического романа (общие намёки, насмешка над определёнными «поэтическими» фигурами, прямая стилистическая пародия). И, наконец, общее состоит в том, что в обоих романах насмешка распределена по всем направлениям (не исключая идеалов и техник самого автора). Но, несмотря на это, можно констатировать определённое основное направление полемики: явственный поворот против «высокого» и неестественного стиля (представленных у Чулкова прежде всего классицистами, у Нарежного – в основном Шишковым) и выступление за более естественный способ изображения[786].
Если «Российский Жилблаз» делит с «Пересмешником» и склонность к литературной полемике, то в социальной полемике он несравненно более радикален, а также определённо систематичнее. В то время как Чулков, а также и Комаров ограничиваются только случайными намёками или протестами, Нарежный даёт, прежде всего в рассуждениях Ивана, прямую программу, создающую основу его социальной критики. Она сильно ориентирована на Руссо, и можно, упрощая, объединить взгляды Нарежного в формуле, согласно которой существующий общественный порядок противоречит природе и здравому человеческому разуму. Ввиду сказанного плох богатый и связанный с этим порядком вещей и только простой человек, живущий естественным образом мог быть хорош, но у него часто отсутствует благоразумие, а поэтому также и добродетель. Необходимо поэтому просветить его, таким путём привести к добродетели и в этом сочетании из естественности, просвещённости и добродетели осуществить идеальную жизнь в идеальном обществе. Эта основная позиция, продемонстрированная моралистом Иваном в теории и на практике, но никоим образом не ограничивающаяся его речами, несёт критику собственного окружающего мира и определяет эту критику. Отсюда вытекает горькая насмешка Нарежного над мистицизмом и суеверием как врагами разумного просвещения (всё равно, проявляются ли они в примитивной форме веры в чертей и ненависти к евреям, как у жителей Фалалеевки, или в «возвышенной» форме масонства). Эта насмешка определяет ожесточённую полемику Нарежного против «противоестественных» и аморальных злоупотреблений общественного порядка, злодеяний богатых и сильных (всё равно, идёт ли речь о мощном властелине, вроде князя Латрона, или о мелких царьках канцелярий, судов и т. д.). Но это также и причина идеализации жизни на селе, начиная с деревенских посиделок, когда прядение сопровождается пением, и до Ивана, который добровольно отказывается от своего имущества и общественного положения, чтобы, став бедным и связанным с природой странствующим философом, бродить по стране.
Так и получается, что во всех шести частях романа едва ли можно найти «положительного» богатого, сильного или дворянина. Немногие симпатичные дворяне не уживаются с существующим порядком (например, Чистяков, Трудовский, Простаков), или добровольно выходят за его границы (подобно Ивану). Зато имеется множество более или менее обедневших дворян, из которых князь Латрон и аристократ Головорезов – только двое особенно ярких примеров. С другой стороны, как идеальные изображены не все бедняки и все крестьяне. Например, глава 13 пятой части предлагает сразу два отрицательных примера. Так, борец за бедных, «справедливый разбойник» Гаркуша должен признать, что он до сих пор считал испорченными и преступными богатых и сильных, но хитрый кучер-крестьянин, к сожалению, доказал ему, что и выходец из простого народа может быть таким (за что Гаркуша, не долго думая, приказал его повесить). И ещё характернее неудача Ивана, который, будучи землевладельцем, даёт своим крестьянам свободу и всю свою землю, но тем самым не способствует улучшению их жизни, а только вызывает пьянство, бунт и хаос. Происходит это потому, что у «естественных» крестьян отсутствует необходимое «просвещение» и «понимание разума», а тем самым также подлинная добродетель. Пример показывает, что Нарежный при всей критике существующего порядка не выступает, скажем, просто за освобождение крестьян с последующим распределением земли, а вместо этой конкретной целеустановки постулирует гораздо более общий идеал естественно– просвещённого общества. Но однозначным остаётся, что он в интересах бедных полемизирует против богатых и в этой полемике подвергает существующий порядок резкой критике.
В этом смысле цензор Фрейганг вполне уловил положение вещей, написав в 1841 г. при новом отклонении печатания:
Во всём романе все без исключения лица благородного звания и высших слоёв изображены самой чёрной краской; в противоположность им многие из простонародья, в их числе также еврей Янька, выделяются честными и безукоризненными поступками[787].
Цензору было этого достаточно, чтобы и впредь запретить печать. Оглядка на цезуру, к чему Нарежный был принуждён уже во время работы над рукописью и тем более при её изменениях, существенно повлияла на его сатиру. Особенно явственно это на примере Латрона. Было уже показано, сколь сильный импульс от «Жиль Бласа» Нарежный испытал и в этом случае. Но Лесаж в двух премьер-министрах изобразил исторические личности и удивительно детально нарисовал историческую подоплёку их действий, да и сами личности. В то же время у Нарежного всё кажется сработанной по шаблону, свободно придуманной сатирой, в которой в первую очередь бросается в глаза, что и в поездке в Варшаву, и в пребывании в этом городе отсутствует какая бы то ни было локальная деталь. В действительности Нарежный, как бы он не опирался на западноевропейский литературный образец, при изображении князя, наделённого правительственными полномочиями, вероятно, имел в виду знаменитого князя и фаворита Потёмкина, которого в русских сатирах часто атаковали как «князя тьмы», обыгрывая фамилию Потёмкин[788]. Как явствует из обнаруженной цензурной рукописи, Чистяков находился вместе с князем не в Варшаве, а в Петербурге. Но цензура не позволила столь явственного намёка. Нарежный должен был повсюду в рукописи заменить обращение «светлейший» (соответствовавшее обращение к Потёмкину) на титулование «сиятельство», а на место русских столиц была просто поставлена более «нейтральная» Варшава, находившаяся в определённом отдалении. Потребовавшиеся из-за этого изменения маршрута, продолжительности поездки и т. д. были просто вставлены в текст с соответствующей корректировкой, правда, без возможности исправить все возникшие тем самым неточности[789]. Если узнать о такой подоплёке, то отсутствие варшавского локального колорита, а также большинство других недостатков этих эпизодов предстают в совсем другом свете, чем тот, в каком, например, они представлялись ещё Белозерской. Она истолковывала их как чистую несостоятельность автора и объясняла тем, что сам Нарежный никогда не бывал в Варшаве[790].
Для вмешательства цензуры ещё большее значение имели фрагменты о связи Чистякова с масонами. Данное Нарежным изображение масонской ложи заслуживает особого внимания по этой причине, а также потому, что здесь он наиболее радикально отмежёвывается от своего западноевропейского литературного образца, «Жиль Бласа», потому, что он в середине своего романа самым непосредственным образом останавливается на явлении, в высшей степени актуальном для тогдашнего русского общества. В романе Нарежного возникло первый в своём роде в истории русского романа изображение масонства, более чем на полвека раньше по сравнению с масонскими эпизодами Пьера Безухова в эпопее Толстого, описывавшей русское общество того времени. Изображение масонства Нарежным концентрируется прежде всего на церемонии приёма, заседаниях лож с последующими «оргиями» и по поручению руководства ложи предпринятых Чистяковым обманов богатого, но глупого «брата» (Обращение, нередко французское frère, принятое среди масонов. – Прим. пер.) Особенно при описании обильного деталями и отчасти также верного описания приёма в ложу могло удивить прежде всего то обстоятельство, что Нарежный, не являвшийся масоном, располагал столь хорошим знанием лож, всё же тайных (и, определённо, также представлявшихся им в качестве таковых). Но нельзя забывать, что в России уже во второй половине XVIII в. масонство было известно далеко за пределами его прямых приверженцев. Ведь в русском обществе времён Екатерины оно играло очень важную, отчасти неоспоримо положительную роль, и столь прогрессивно настроенные люди того времени, как, например, Н. Новиков, были убеждёнными и активными масонами. Но особенно антимасонская литература, очень распространённая в России и поддержанная императрицей Екатериной, своими полемическими описаниями деятельности лож весьма способствовала знакомству с ритуалом, пусть даже большей частью в очень искажённой форме[791]. Имелась, чтобы назвать только самый исчерпывающий пример, резко полемизировавшая против масонов книга «Le maçon démasqué, ou le vrai secret des Francs-Maçons», переведённая в 1784 г. и на русский язык под названием «Масон без маски». Она распространялась очень широко и содержала подробное описание ритуала, в том числе и церемоний приёма[792].
