— Это история для маленьких. Все это чистейшая ерунда и бред, вот если бы ты посмотрела и поняла настоящий спектакль и тебе понравилось, а то видела «Собаку на сене» и сказала, что тебе не нравится.
Но я не отступила от своего и после «Снежной королевы» ходила в театры с восторгом, и этот восторг случался не только тогда, когда спектакль кончался, но и тогда, когда мне только говорили, что купили билеты, что я иду в театр: видно, с тех пор я все искала и ждала в театре тот восторг, что был со мной на «Снежной королеве», и действительно, восторги случались теперь все чаще и чаще. Я утрачивала постепенно свое младенческое неискушенное восприятие и обретала общее мнение, которое всегда случается разом, для всех восторг всеобщ.
Так редко у нас свергаются кумиры, так непомерно долго они живут.
И теперь помню себя выходящей из театра, всякий раз уже не совсем той, какой вошла, а другой, чаще всего героиней, которая так понравилась, героиней, которая может декламировать все, что только что говорила, и даже больше того, но в том же духе. Отлично помню, что после театра у меня лучше, веселее лежали волосы. После театра могла долго не спать — целую ночь, не спать и все придумывать новые и новые ходы пьесы, новые события, в которых была уже не героиня, а я сама, и в то же самое время отчетливо чувствовать, что пьеса не очень хороша, что многое мне бы хотелось сделать по-другому, что странно, как это я могу изменять Шекспира, но чувствовала, что хочу, и это особенно наполняло гордостью и радостью.
То первое недовольство театром и особенно актерами, да и самой пьесой, в которой мне так хотелось увидеть собаку, простую собаку с мягкими, шелковыми ушами, тяжелыми лапами, с глупой, преданной мордой, а вместо нее мне показали какую-то не очень молодую и не очень красивую даму, которая была как бы собакой, — собакой, она? — она как бы сидит на сене, которое не ест и есть не даст другим? То первое недовольство театром, который обманул мои надежды, прошло и сменилось необыкновенным восторгом перед всякой пьесой, перед самим походом в театр, перед удовольствием быть новой героиней после новой пьесы.
Глава двадцать вторая
ДЕКЛАМАЦИЯ
Когда я слушала впервые стихи, то, еще не понимая слов, любила эти слова и повторяла их про себя, особенно рифмованные:
Ни огня, ни черной хаты,Глушь и снег… Навстречу мнеТолько версты полосатыПопадаются одне…
Все было понятно: огонь, темнота, хата (не очень понятно, но смутно понятно, что это — дом), кроме слова «версты», да еще «полосаты».
Спрашивала, но мне отвечали туманно:
— Прежде на дорогах стояли столбы, окрашенные полосами, верстовые столбы.
— А сейчас они попадаются?
— Иногда кое-где в глуши, наверно, можно увидеть, — рассеянно говорила бабушка, и я запоминала: «где-то в глуши».
Помню, тогда же мама возразила:
— Ну что ты, какие же сейчас версты, то было в пушкинские времена, а сейчас вообще не версты, а километровые столбы!
— Я говорю, что, может быть, где-то сохранились, — говорила бабушка, уже отвлекаясь от этого спора и забывая, что все это спросила я, которой совсем непонятно, что есть километр, что — верста, почему столб есть верста, как это все совместить и разобраться в этом.
Они забывали это мгновенно, но не я.
Вдруг мне говорили, что я поеду на дачу куда-то далеко, и я слышала слова, обращенные не ко мне:
— Но ведь это такая глушь, как же туда с ребенком?
Запомнила только слово глушь и втайне радовалась тому, что поеду в эту глушь. Надеялась, что в этой глуши я найду те самые версты. В дороге, во время поездки, я все-таки спросила однажды бабушку:
— Значит, мы едем в глушь?
— Да, да! Очень неприятно так далеко от Ленинграда…
— Значит, там могут встретиться версты?
— Версты?
— Да.
— Какие версты?
— Полосаты.
— Что?
— Версты полосаты, которые иногда встречаются в глуши.
Озабоченная нашим переездом, бабушка только пожимала плечами, но я про себя надеялась, что непременно, во что бы то ни стало разгляжу эти версты, знала про себя, что я очень счастливая, что мне всегда удается то, что не всякому удается: например, мне однажды удалось найти на траве в садике сумочку — чужую сумочку, и сколько было восторгов, когда я нашла ее и кто-то взрослый отдал тому, кто потерял эту сумочку. Тогда меня так благодарили, обнимали, хвалили — за что, я не очень поняла, но поняла и запомнила, что я умею кое-что находить, теперь — так же, как и сумочку, — надеялась найти версты.
И вот после душного, надоевшего поезда мы очутились в комнате, пропахшей смолой и березовым веником, мы очутились в каком-то доме, и я заснула под лоскутным одеялом на пестрых подушках, заснула и проснулась в дивное утро, полное свежести, игры солнца и теней, утро, которое поразило меня своей тишиной и щебетом птиц. Удивилась тому, что если было тихо, то так тихо, что ничего не услышишь на улице, а если кто-то говорил, то не боялся нарушить эту тишину — кричал громко, как только мог. Громко мычали коровы и кричали петухи, громко скрипел колодец, и еще громче кто-то звал:
— Мань! Мань, глянь, што, Пань спит ли орет?
Музыкальность этих слов удивила меня, я повторила их про себя. Потом я услыхала страшный грохот и после того двойной плач — это шестилетняя Мань потянулась к своему братцу Пань и упала со скамеечки. Тогда послышался страшный крик матери, грохот ведер и дом наполнился таким шумом, что я заткнула уши и заплакала сама. Теперь уже кричали все — Мань, Пань, я и наша хозяйка, она одной рукой поднимала скамейку, а другой шлепала дочь и кричала на всех.
К счастью, Паша скоро успокоился, Маня тоже перестала плакать, и только я всхлипывала, уткнувшись в подушку: мне было жаль тишины. Но скоро и я перестала плакать, отправилась с бабушкой на речку, помня еще страх этого переполоха, но уже думая о своем, о том, как хорошо идти по тропинке среди высокой травы и как важно не поскользнуться и не упасть в воду. Бабочки летали надо мной и иногда садились на меня, а я их немножко боялась, хотя прекрасно знала, что они не кусают — просто прикосновение, и внезапное, такого летящего существа мне было непривычно. Но скоро я освоилась на даче, привыкла и уже не ходила осторожно, и бегала вниз к речке и обратно столько раз, что мне стали знакомы все повороты тропинки и каждая примятая мною травинка. И вот тут-то на тропинке, ведущей к реке, однажды, когда я бежала к дому, я вдруг увидела, что трава, полегшая от моих же ног во время бега, мелькает какими-то равномерно повторявшимися полосами, и, увидев это, я остановилась и вернулась. Снова побежала и снова увидела, и хотя меня звали и ждали на крыльце, я все возвращалась и бежала снова и снова, чтобы увидеть это полосатое и странное мелькание травы под ногами. Тут пришла догадка: это же и есть версты полосаты! Вот они — я их нашла.
Я прибежала и сказала бабушке о своей находке, но бабушка никак не знала всей сложности моих ассоциаций, она поджала губы и вздохнула:
— Где ты нашла версты?
— Тут у нас, на тропинке, пойдем, я тебе покажу!
— Завтра, — сказала бабушка, — теперь уже темно.
Я знала, что она не поверила мне, что ей кажется, что я вру и никаких полосок на земле нет.
Утром я повела бабушку туда, где видела свои версты, и при медленной ходьбе не увидела ничего сама.
В отчаянье я говорила:
— Надо бежать, а не так плестись, как ты, бежать надо, тогда увидишь!
— Что увидишь? — вздыхала бабушка, пугаясь той настойчивости, с которой я утверждала явную с ее точки зрения ложь.
Я побежала и снова увидала, а бабушка так и не побежала.
— Ну попробуй, — умоляла я, готовая плакать, — попробуй идти быстрее.
— Я не могу, да ты и сама хорошо знаешь, что все это твоя выдумка.
— Это не выдумка, не выдумка, я вижу, вижу версты вот тут под ногами!
— Но версты, то есть столбы, не лежали под ногами, они стояли вдоль дороги, и не на тропинках, а на больших дорогах. Мы ехали по железной дороге, и они там стояли, я просто забыла тебе показать.
— Они здесь, у меня под ногами! — плакала я. — Я вижу, а ты не хочешь даже побежать и посмотреть!
Но она так и не стала стараться увидеть мои версты полосаты, она после, когда мы ехали в Ленинград, все время показывала мне какие-то мелькавшие в окне палки и объясняла, что это — версты, объясняла, что значение «верста» перешло на этот столб, говорила все так скучно, что я нарочно не глядела на ее версты. У меня были свои полосатые версты, которые знала только я и любила их, как и прекрасное звучание стиха:
Ни огня, ни черной хаты,Глушь и снег… Навстречу мнеТолько версты полосатыПопадаются одне…
Как долго вспоминала то свое вечернее открытие верст прямо на земле, когда действительно наступала ночь, вдали стояли хаты, было страшновато бежать одной, когда увидела свои таинственные версты, про которые так много думала до того, как увидела, — они мелькнули и исчезли, но зато ощутила прелесть открытия и горечь непонимания окружающими этого открытия и меня, осужденную за это, непонятую.
