По долгу службы Бесси надлежало присутствовать в столовой Екатерины на дневной трапезе, состоящей из трех блюд, и развлекать ее величество музыкой и чтением до вечерней пятичасовой молитвы. В те дни фрейлины много занимались рукоделием, шили и вышивали одежду для ребенка, чье рождение неотвратимо приближалось. Екатерина отказалась от вещей, оставшихся от принца Генри; они вызывали скорбные воспоминания, и она убрала их с глаз долой…
Ежедневно я присоединялся к Екатерине на вечерней службе и, сидя или преклоняя колени рядом с ней, с гордостью поглядывал на ее округлившийся живот. Мне удавалось искренне молиться за нее, нежно пожимать руку, испытывая к ней теплые чувства… и одновременно воображать, как Бесси готовится к назначенному свиданию, подогревает вино, укладывает волосы в затейливую прическу, которую я так любил разрушать, натирает благовониями сгибы локтей, колен… Да, проклятье, я стал грешником и все-таки страстно желал преступных удовольствий. Когда я переходил из молельни Екатерины в любовное гнездышко к Бесси и слова молитв на моих устах сменялись возгласами страсти, меня переполняла бурная радость — я в жизни такой не испытывал!
У нас не хватало времени на преамбулы или вежливые приветствия. В непристойной спешке с одинаковым вожделением мы беззастенчиво бросались в объятия друг друга. После двух-трех свиданий из неуклюжих, застенчивых новичков мы превратились в бесстыдных сластолюбцев.
Стоит ли мне пересказывать сейчас, в чем заключались наши плотские утехи? Стоит ли терзать себя воспоминаниями о сказочных часах и минутах, коим не суждено повториться? Пряча сласти в наших интимных местах, мы извлекали их исключительно с помощью языка, не пользуясь пальцами… Мы видели наши силуэты в окнах и зеркалах и с удовольствием наблюдали, как отражается в них множество совокупляющихся Генрихов и Бесси… Мы устраивали маскарады: к примеру, я наряжался дикарем, а она — Дианой… Сливаясь в единое целое, мы переворачивали песочные часы и подсчитывали, сколько раз нам удавалось достичь кульминации вместе и по отдельности. Иногда я украшал обнаженное тело любовницы драгоценностями Екатерины, при этом, как ни странно, сильнее всего чувствуя свою вину за супружескую неверность…
После любовных игр мы порой подкрепляли силы легкими закусками, поданными полуслепым слугой, и расходились почти молча — для того чтобы на следующий день или при первом удобном случае встретиться снова.
В тот вечер я собирался просмотреть послания, обсудить дела с Уолси и присоединиться к азартным играм моих приятелей и придворных, среди которых был и отец Бесси. Ни полнота, ни ограниченность моего бытия не являлись для меня тайной. Отдавал я себе отчет и в том, что веду двойную жизнь, хотя обе ее половины сливались воедино. Ненавидя и любя собственный грех, я одновременно желал и осуждал его. Мой проигрыш заметно вырос. Я не мог толком сосредоточиться на игре или обуздать склонность к поднятию ставок. Но разве могли меня тогда взволновать денежные потери?
* * *
Сестра отбыла во Францию со всем своим двором, роскошным приданым и эскортом. Среди ее пажей и фрейлин были и дети. На борту одного из четырнадцати величественных кораблей флотилии Марии находились два сына Сеймура, девяти и шести лет, и две дочери Томаса Болейна, десяти и семи лет.
Как-то поздним вечером в апартаментах Уолси я бегло просматривал список придворных Марии и впервые увидел это имя.
Nan de Boleine.
— Кто такая? — устало пробурчал я.
После изнуряющих забав с Бесси мне требовался отдых.
— Дочь Болейна, — пояснил Уолси.
— Какого черта они предпочли французское написание? Я даже не узнал фамилию.
— Его выбрал сам Болейн, — заметил Уолси. — Изначально его родовое имя произносилось как Буллен. Но Болейн показалось ему более благозвучным.
— Как Уолси или Вулси? — проворчал я. — Подобные изменения фамилий легкомысленны и необоснованны. Мне это не нравится. Значит, уехали обе дочери Болейна? И оба сына Сеймура? Скоро у нас не останется ни одного отпрыска хорошего рода, некому будет служить при дворе.
— Родителям хочется, чтобы их чада научились изящным манерам.
О боже, какие мучения! Долго ли еще французов будут считать законодателями всего и вся? Мой двор решительно должен посягнуть на их права.
— Немногое же они почерпнут там, — презрительно бросил я.
— Им предстоит жить при дворе, что возглавляет Франциск Валуа, герцог де Ангулемский. Пока он не стоит у власти, но… Если Мария не подарит Людовику наследника, то новым королем Франции станет именно Франциск. Он уже плетет интриги. Дети Болейна и Сеймура будут учиться именно у него, а не у Людовика.
— Дочь Людовика Клотильда стала женой Франциска, говорят, она такая же благочестивая, как Екатерина. — От усталости у меня начал заплетаться язык. — Едва ли при них двор сохранит изысканность.
— О, на мадам Клотильду никто не обращает внимания. Тон задает любовница Франциска.
Что? Наложница открыто распоряжается при дворе?
— Каков же на самом деле этот Франциск из дома Валуа?
— Похож на вас, ваше величество.
С недавнего времени Уолси называл меня исключительно так, пояснив, что «ваша милость» говорят герцогам или высшему духовенству, а к монарху должно быть особое обращение. Мне это понравилось.
— Он сложен атлетически, — продолжил Уолси, — хорошо образован, в общем… культурный человек. — Немного помедлив, он небрежно прибавил: — Говорят, что его радует порочная слава ненасытного распутника.
— Уже? А сколько же ему лет?
— Двадцать, ваше величество.
— И всех радуют его… ухаживания?
— Не всегда и не всех, ваше величество. Он чересчур навязчив, ни перед чем не останавливается, если наметил жертву. Когда мэр Марселя вручил ему ключи от города, Франциск воспылал чувствами к дочери мэра, а она, будучи честной девушкой и испытывая отвращение к взглядам и манерам герцога, решительно отказала ему. Он попытался овладеть ею силой. Но неприязнь бедняжки была столь велика, что она изуродовала себе лицо парами серной кислоты. И только ее безобразие погасило страсть Франциска!
— Трагическое спасение, — заметил я. — Ведь шрамы теперь останутся у нее навсегда.
Я помолился, чтобы Мария смогла выносить сына и избавила Францию от такого правителя.
Мое внимание привлек стоявший у камина стол Уолси, заваленный ворохом бумаг. Там скапливались все документы, касающиеся Хэмптон-корта.
— А как продвигается строительство вашего загородного увеселительного дворца? — поинтересовался я.
— Чудесно. Как раз недавно закончили прокладку сточных и водопроводных труб. Вода будет поступать из источников Кумбе-хилла, она появится на моих землях, преодолев расстояние в три с половиной мили под Темзой у Кингстона. Мне хотелось бы, чтобы вы заехали туда будущей весной, оценили успехи строителей. Можно переправиться через реку у Ричмонда и, пересев на лошадей в Теддингтоне, прогуляться по лесу.
— Нет смысла дважды пересекать Темзу. Разве дорога от Кингстона до Ричмонда не безопасна?
Лицо его приняло странное выражение.
— Я не заезжаю в Кингстон.
— Почему? Ведь это самый прямой путь.
Уолси поднялся и сделал вид, будто ему срочно необходимо пошевелить дрова в камине.
— Трудно сказать. Я знаю лишь, что Кингстон грозит мне бедами. Просто чувствую…
— Опасные заведения? Или люди? Что пугает вас?
Архиепископ отрицательно покачал головой. Я заметил, что у него растет второй подбородок. Да, молодость Уолси давно миновала. Он рано начал путь к власти, хотя сперва наделал ошибок.
— Не знаю. Просто мучает смутное опасение… У вас бывало такое?
— Нет. Ни вещи, ни места не вызывают у меня добрых или дурных предчувствий. Будущее скрыто от моих взоров.
— Вам везет, ваше величество.
Впервые я увидел на его лице выражение подлинного уныния.
* * *
Близилось время родов Екатерины. Весь двор готовился к долгожданному событию. Она со своими фрейлинами закончила шить младенческое приданое, а рожать решила в Ричмондском дворце. Я пригласил наилучших врачей и оплатил услуги арабского консультанта — ведь Северная Африка прославилась крупнейшими центрами медицины, а в одном из них как раз и учился прибывший к нам Аль-Ашкар. По некоторым сведениям, там штудировали манускрипты Галена и других античных врачевателей и приобщались к утраченным ныне знаниям. Меня, впрочем, интересовала не эзотерика, а основополагающий вопрос: как появляются на свет жизнеспособные сыновья?
В середине сентября, накануне Крестовоздвижения, у Екатерины начались схватки, и ее перенесли в родильные покои. Там были собраны всевозможные фармацевтические средства и хирургические инструменты, какие только использовались тогда в медицине. Королева лежала на пропитанном желтофиолью белье (ибо считалось, что настой желтофиоли облегчает боль), держала за руки стоявших справа и слева от нее докторов — нашего Линакра и испанца де ла Са — и стойко переносила схватки, беспрестанно шевеля губами в беззвучных молитвах. Врачи предложили ей принять болеутоляющие снадобья, но она отказалась и продолжала молиться, не сводя глаз с висящего на противоположной стене распятия.
