Незадолго перед годовщиной дрейфа я прочел книгу Бэрда «Снова в Антарктике». Многое меня изумило в этой книге: насколько разобщены и узко-эгоистичны были участники экспедиции. В книге так характеризуется душевное состояние зимовщиков:
«Стужа, казалось, способствовала окаменелости духа...
Сонный и продрогший дежурный по кухне, приступая к исполнению своих обязанностей, находил печку погасшем, снеготаялку замерзшей, котел для воды пустым и полки, уставленные до потолка грязной посудой, беспечно оставленной полунощными едоками. Начиная с заместителя начальника, мы все поочередно дежурили, поэтому каждое утро из кухни раздавались свежие выкрики возмущения и гнева, не дававшие, увы, никаких положительных результатов, ибо, как и следовало ожидать, все оставалось по-старому. Хотя благодаря радио мы и находились в курсе всех мировых событий, ничто как будто не производило на нас особенно сильного впечатления. Обычно все, что выходило за пределы наших личных интересов, нас мало трогало, и не казалось нам особенно существенным.
Однажды в кухне начался пожар. Дежурные Раусон и Пейн продолжали невозмутимо мыть посуду, не выказывая ни малейшего интереса к усилиям повара затушить огонь, хотя они сами уже наполовину задохнулись в дыму. Носясь по комнате и совершенно безуспешно действуя огнетушителем, Карбонэ в большом волнении набросился на дежурных и осведомился, собираются ли они, черт побери, что-нибудь предпринять.
- Это не наше дело, - хладнокровно промолвил Раусон.
- Что не ваше дело? - вскричал повар.
- Тушить пожары, - объяснил Раусон.
- Разумеется, - подтвердил Пейн, - дежурные по кухне обязаны лишь мыть посуду и накрывать на стол. Все остальное должен делать повар. Приказ номер пять, параграф первый...»
Эти строки меня так поразили, что я выписал их и, собрав весь экипаж, прочитал вслух. Люди внимательно выслушали и с изумлением осведомились: неужели это взято из рассказа об экспедиции, а не из фельетона? Я показал книгу Бэрда, и сомнений больше не осталось.
Отправляясь в свою первую антарктическую экспедицию, Бэрд среди других грузов предусмотрительно захватил дюжину прочных смирительных рубах, а также два нарядных гроба, обитых шелком и снабженных серебряными дощечками, на которых оставалось выгравировать фамилии их будущих владельцев.
Как чужда нам психология людей капиталистического мира, где единственной движущей силой являются личные интересы!
В советских экспедициях оптимизм, вера в победу и сплоченность наших людей служат наилучшей гарантией от тоски и полярного безумия. И как ни различны были характеры и темпераменты, собранные в нашем коллективе, нам удалось наладить в труднейшей обстановке ледового дрейфа дружную и осмысленную жизнь.
Этот год многое дал каждому. Мы окрепли физически и морально. Расширился круг знаний и опыта. Почти каждый выдвинулся на более ответственный пост: я был вторым штурманом на «Садко» - стал капитаном «Седова»; Дмитрий Григорьевич Трофимов был четвертым механиком «Ермака» - стал старшим механиком и парторгом «Седова»; Андрей Георгиевич Ефремов был руководителем практики студентов на «Малыгине» - стал старпомом корабля; Сергей Дмитриевич Токарев был старшим машинистом «Садко» - стал вторым механиком «Седова»; Всеволод Степанович Алферов был машинистом - стал третьим механиком; Николай Сергеевич Шарыпов был кочегаром - стал машинистом; Дмитрий Прокофьевич Буторин был матросом - стал боцманом. Остальные члены экипажа также значительно повысили свою квалификацию за этот год и вооружились опытом.
Нужно ли доказывать, что на борту «Седова» жизнь не могла ограничиться узким мирком пятнадцати человек? Наоборот, интерес наших людей ко всему, что происходило за пределами корабля, на далеком материке, возрастал. Каждое событие в международной политике, каждый новый успех в советском строительстве, каждый новый рекорд стахановцев вызывали оживленный обмен мнений и находили живой отклик на корабле.
Благородная потребность в творческой деятельности ширилась на «Седове» с той же закономерностью, что и на Большой советской земле.
Я уж не говорю об огромной творческой работе, которая велась, так сказать, «на производстве», - изобретательские идеи возникали и в каютах, и в кубрике, и даже в камбузе в таком количестве, словно у нас работало мощное конструкторское бюро. Но и в быту непрерывно появлялись новшества.
Вдруг наш радист Николай Бекасов решает изучать английский язык. Он достает у Шарыпова, который по совместительству выполняет функции заведующего библиотекой, учебные пособия и все свободное время зубрит глаголы, приставки и спряжения: он хочет к концу дрейфа научиться читать и говорить по-английски.
Повар Павел Мегер увлекается рисованием. Его альбом испещрен зарисовками из жизни в ледяной пустыне. Механик Всеволод Алферов мечтает написать книгу и с этой целью ведет подробный дневник.
Почти все мы стали страстными фотолюбителями. Кроме того, в часы досуга, когда это позволяла погода, устраивали лыжные вылазки, катались на коньках: уроженец Одессы, Павел Мегер до прихода на «Седова» ни разу не становился на лыжи и поэтому всегда отставал от нас. Я взял над ним шефство, обучил его нескольким нехитрым приемам лыжного бега, и теперь он не хуже других скатывается с большого тороса.
Такому ровному, бодрому состоянию духа немало способствовало то, что нам с первых же дней второй зимовки удалось установить относительно сносные бытовые условия.
Эти условия не имели ничего общего с трудной обстановкой первой зимы. Тогда на кораблях жило 217 человек. Поэтому неизбежно не хватало топлива, теплой одежды, керосина для освещения кают. Теперь наши жилые помещения не уступали иной полярной станции. Даже в каютах доктора, Алферова и Недзвецкого, которые считались наименее теплыми, температура не опускалась ниже 14-15 градусов тепла.
Раз в пять дней проводилась генеральная уборка: мы все чистили, мыли, матрацы и одеяла выносили на лед для проветривания.
Раз в десять дней топилась баня - благо, мылом мы были обеспечены, по крайней мере, на восемь лет.
Одним словом, к годовщине своего ледового дрейфа мы подходили с неплохими итогами, и у нас было, что сказать на предстоящем торжественном вечере. Было о чем написать в газеты, которые за два-три дня до годовщины буквально бомбардировали нас «молниями», требуя статей, очерков и корреспонденции. Мимоходом замечу, что авторы этих запросов, видимо, не совсем точно представляли себе обстановку нашего дрейфа, предполагая, что мы можем отдавать литературному творчеству целые дни: каждой газете требовалась обязательно «подробная и обстоятельная» статья и обязательно «немедленно». Если же мы не успевали присылать немедленно, то нас беспощадно подгоняли новыми «молниями». Одна почтенная столичная газета ухитрилась оказать давление на автора этих строк не только через руководство Главсевморпути, но даже... через семью.
Я получил от жены телеграмму:
«Вышли, пожалуйста, статью поскорее. Очень настаивают...»
Уже за декаду до годовщины мы почувствовали, что этот день не пройдет незамеченным и на Большой земле. Узкие рамки скромного праздника пятнадцати моряков, затерянных в ледяной пустыне, расширялись: к нам прибывали приветствия из самых дальних углов СССР.
Вдруг прибыла такая телеграмма:
«Пионеры школы, №152 города Ташкента хотят стать такими, как вы. Телеграфьте эпизоды дрейфа оглашения сборе.
Потом радисты приняли сообщение из Владивостока:
«Краснофлотцы анской части салютуют флагу СССР, который вы с честью пронесли самые северные широты мира».
Были и такие телеграммы:
«Молнируйте, куда обратиться, чтобы сменить вас полярной вахте...»
Дальше шло десять-пятнадцать подписей.
Из Всесоюзного радиокомитета сообщили, что 23 октября специально для нас устраивается радиопередача.
Больше того, нам предложили дать заявки, что именно хотел бы слышать каждый из нас.
Тут уж поднялся целый переполох. Это предложение было настолько неожиданным, что культработник нашего месткома - все тот же неутомимый Николай Шарыпов - даже немного растерялся.
В кубрике начались разговоры и совещания. Коллективно вспоминали фамилии композиторов, названия музыкальных произведений, - не так уж часто нашим механикам и матросам удавалось быть в опере и в консерватории, хотя музыку любили все, любили так страстно, что все сто пластинок нашего патефона были известны наизусть.
В конце концов, наша коллективная заявка была написана. Хотя она выглядела довольно пестро, зато ее составляли от всей души.
Я попросил, чтобы у микрофона были исполнены баллада Рубинштейна «Перед воеводой молча он стоит» и вальс из оперетты «Корневильские колокола». Доктор хотел прослушать свою любимую арию Ленского из «Евгения Онегина» и «Музыкальный момент» Шуберта. Андрей Георгиевич представил заявку на арию Томского из «Пиковой дамы» и «Балладу о блохе». Токарев просил исполнить арию князя из «Русалки» и «Жаворонка» Глинки. Буторину хотелось услышать жалобную русскую песню «Алые цветочки», а Мегер захотел, во что бы то ни стало послушать грузинскую народную песню «Сулико». Наконец Трофимов просил организовать выступление Краснознаменного ансамбля песни и пляски под управлением профессора Александрова.
