Я попервости не знал: что такого-то? В чем тут, в общем, компромат и марание? Это ж как бы не давало мне повода относиться к ним хужее, чем ранее. Оппозиция, как правило, славится тем, что женщинам, как правило, нравится. Я не вижу тут большого события, что мужчина соблазнился соблазнами: это те, кому не светят соития, утешаются борьбой с несогласными. Не по нраву тебе враг – так ударь его, а не ставь ему жучка возле фаллоса. Тем по нраву вертикаль государева, у кого уже своей не осталося. Это ж разве компромат на Лимонова, что у него в его года – все рабочее? Мы и так уже читали у жен его, что он в койке интересней, чем прочие. Уж на что я подозрительно-бдительный, а не вижу тут особенной вредности. Если это компромат – то сомнительный, да к тому ж еще свидетельство бедности: приезжали к нам спецы буржуазные – мы подкладывали баб в полной мере им, но хоть бабы были все-таки разные, а теперь всего одна, и та не Мерилин… И за что она страдает, ответчица, что ей пользуется целая троица? Мне тут умысел, читатель, мерещится. Он сейчас тебе, читатель, откроется.
Все мы знаем, что у нас оппозиция – несогласная во всем, разнолицая; два еврея, так сказать, четыре мнения, – а у нас их двадцать пять, и не менее. Нет единства меж вороной и зябликом, меж крапивою и травами прочими; нет единства меж Чубайсом и «Яблоком», а нацболы вообще на обочине. Как им можно защитить демократию, если каждый на любого – с проклятьями? Вот и хочут их связать этой Катею, чтоб они себя почуяли братьями. Прекратится бессистемная вольница: отношения порочные, прочные… Чуть заспорят, заорут – и опомнятся: «Да ведь мы с тобою братья молочные!» Я не вижу тут ни шутки, ни вымысла – это главный шанс страны, если кратенько.
Лишь бы Катя, так сказать, это вынесла.
Но ведь это же за Родину, Катенька!
Памяти сороковых
В этом году отмечается не только 65-летие Победы, но и 90-летие Давида Самойлова. Думаю, прежде чем читать этот скромный оммаж ему, читателю стоит вспомнить «Сороковые, роковые», которым я не чаял подражать, но попытался ответить из нашего времени.
О нулевые, сырьевые,
Качальные и буровые,
Где настроения погромные
И соглашения газпромные.
Глазенки выцветшие цепки.
Протесты западные робки.
Горят надвинутые кепки.
Дымят безвыходные пробки.
О нулевые, групповые,
Бездельные и деловые,
Где джамааты современные
И демократы суверенные!
Прогнозы завтрашние кислы.
Загляды в завтра – страшноваты.
Зияют вымершие смыслы.
Бренчат присвоенные даты.
О нулевые, тыловые,
Бессильные и силовые,
Халявные, недодержавные,
Бесправные и православные!
Где правда стала хуже бреда.
Где ничего не значит слово.
Где есть у всех одна победа
И, в общем, ничего другого.
Где с видом грозного занудства
Сосут пустеющее вымя,
И все клянутся, все клянутся
Сороковыми, роковыми.
Где в маске грозного юродства
Задолизатель и прогибщик
Всех непрогнувшихся берется
Судить от имени погибших.
Гуляет экспортная Раша,
Взлетает красная ракета —
Хотя война была не ваша,
Да и страна была не эта.
О нулевые, чуть живые,
Бесполые и половые,
Затраханные, бестолковые,
Малаховые, михалковые.
А это я на полустанке
Играю на своей шарманке.
Кругом стоят остатки нации
И мне бросают ассигнации.
Да, это я, ничем не лучший,
С шарманкой, виснущей на вые,
И радуюсь, что выпал случай
Пожить в минуты роковые.
Как это вышло, как совпало —
Тоска, трясина, тлен и глина,
Где все пристойное пропало,
А непристойное прогнило!
О, нулевые, грабовые,
Безмолвные и хоровые.
И ни войны, и ни России.
А мы такие никакие!
Распадское
После взрыва в шахте адской, взбудоражившего Русь (и не зря она Распадской называется, боюсь), после митингов с ОМОНом, что вовсю теснит народ, и с Тулеевым Аманом, что совсем наоборот, – часть российского народа (кто – терпя, а кто – руля) ждет семнадцатого года, что-то типа февраля. Все боятся, что воскреснет наше местное сумо: где-то лопнет, где-то треснет – и покатится само. Гнев народный сдвинет горы, ибо все давно не то: там поднимутся шахтеры, там – водители авто, и критическая масса, сбросив морок нефтяной, против правящего класса встанет гордою стеной: обездолены, разуты – против наглого ворья… Кто боится русской смуты, кто приветствует ея. Утешаться больше нечем-с, перекрыты все пути… «Междуреченск, Междуреченск!» – раздается по Сети. Тут не кучка несогласных, разгоняемых в момент, – тут накал страстей опасных, пролетарский элемент! Схваток комнатных раскаты, скорбный плач, злорадный смех и бессмертные цитаты несостарившихся «Вех»: патриоты белой масти призывают в сотый раз поклониться парной власти, что хранит от бунта нас. «Горе вам, хотящим бунта! Это будет “Рагнарек”!» – надрываются, как будто бунт и вправду недалек.
Я намерен вас утешить и толкнуть простую речь. Никого не будут вешать, ничего не будут жечь. Не очистит небосвода благотворная гроза: ни семнадцатого года, ни последовавших за. Мелковато, гниловато – а в семнадцатом году было что поджечь, ребята, чтоб горело, как в аду! Все покуда было цело – и столица, и село… Но сперва перегорело, а потом перегнило. Помутнела наша призма, недоступная лучу…
«Вы хотите катаклизма?» – спросит кто-то. Не хочу. Я бы, может, и не против – тухло жить, теснится грудь, – но, Отчизну заболотив, поджигать ее забудь. Не вернуться прежней силе ни на четверть, ни на треть. Все давно перегноили. Стало нечему гореть. Не развеять нашу дрему. Мы на новом рубеже, ибо смерть грозит живому. Нам не страшно. Мы – уже. Звуки ленинского лая вспоминает большинство: «Вот стена. Она гнилая». Да! Но гниль – прочней всего.
Мы уткнулись в это мордой и уперлись головой. Если честно, тихий мертвый хуже, чем любой живой. Пусть он бездарь и невежда и пути его кривы – у живого есть надежда, а у мертвого – увы. Можно сделать что угодно – не проснется спертый дух: хоть повесить принародно возмущающихся вслух, хоть воспитывать на розгах (в самом деле, дети злят), хоть ввести налог на воздух или штраф за дерзкий взгляд. Бойкость рыбья, память птичья, перспектива коротка – ни развитья, ни величья, ни подъема, ни рывка, ни семнадцатого года, что пугает бедолаг как возможность перехода из чистилища в ГУЛАГ.
Никаких тебе пожарищ – тишь и нелюдь, волчья сыть. Апокалипсис, товарищ, тоже надо заслужить. Будет мирное схожденье, вековой круговорот – для кого-то наслажденье, для кого – наоборот. Все в одной всеобщей луже, у планеты на виду.
И похоже, это хуже, чем в семнадцатом году.
Чемоданное
Творец идеологии Кремля, известный книгой «Околоноля», лощеностью и статью аполлонской, собрал российский бизнес у себя – и здесь-то, о ровеснике скорбя, вступился за Чичваркина Полонский. Он молвил: «Инновациям – ура. Весь мир внедряет их, и нам пора, но что за инновации, когда, нах, вам никакое право не указ, и мы не знаем, что нам ждать от вас, а потому сидим на чемоданах?!»
Создатель книги «Околоноля», услышав это, молвил: «О-ля-ля! Я что-то не слыхал подобных данных. Никто вас не неволил, не пытал, вы даром получили капитал – и смеете сидеть на чемоданах! Скажите, это вы или не вы однажды стали пищею молвы, сказав на вечеринке плотоядно, что не боитесь высшего суда и пусть идет вы знаете куда любой, кто не имеет миллиарда? Я не имею, молвлю без стыда, но не пойду вы знаете куда. Вам нужно быть скромней в тщеславье мелком – и ваши шансы сразу возрастут. Как видите, вы все у нас вот тут. Слезайте с чемоданов. You are welcome!»
И впрямь, тут есть какой-то парадокс. Страною управляет пара досточтимейших людей и богоданных; стабильно все, замечен даже рост, шатается лишь волгоградский мост – а все вокруг сидят на чемоданах! Не только бизнес (он во всякий день готов бежать под лондонскую сень, заслышав у дверей малейший шорох), но все на чемоданах, с детских лет. Боятся за имущество? О нет! Оно давно упрятано в офшорах, а большинство – такие дурачки, что ничего не нажили почти за время предоставленной отсрочки. Моя многострадальная земля бедна, как автор «Околоноля», кому рубля не накопили строчки. Хотя не отложила ни хрена, сидит на чемоданах вся страна – они ей вместо мебели годятся. И даже те, кто вхож в верховный пул, придя туда, отпихивают стул – приносят чемоданы и садятся! Эстет, эксперт, красотка, хулиган – любой с собою носит чемодан – невидимый, скопившийся годами; и даже в спорте наши игроки не столь быстры, изящны и легки лишь потому, что с ними чемоданы. Чего нам ждать от околокремля – подарка? поношенья? звездюля? А вдруг начнут палить очередями? Вот даже я, работой увлечен, пишу – а между тем сижу на чем? Читатель, как и ты, – на чемодане. В нем смена немудрящего белья, и пара книг, что написал не я, портрет девчонки, фото мальчугана – другая ветошь мне не дорога. Коль верх имеет форму сапога, то низ имеет форму чемодана.
