он. – А потом расслабляемся. Прекращаем думать о том, что что-то там может пойти не так. Теперь гораздо важнее, чтобы все успокоились. Все мы слишком заведены, а это не здорово. Ложитесь спать пораньше. Кто не сможет уснуть, пусть просто отдыхает. Мессу служим в девять. A потом – вниз.
Д. У. с улыбкой обвел взглядом свой усталый экипаж, пристально посмотрев на каждого:
– Все будет в порядке. Я верю во всех вас, вместе и по отдельности, верю всей моей жизнью и душой. A когда вы ляжете спать, прошу всех припомнить то, что сказал Эмилио: Бог привел нас в такую невообразимую даль не для того, чтобы погубить.
* * *
В ТУ НОЧЬ ЭНН оставила спящего Джорджа и, выйдя в кают-компанию, направилась к двери в каюту Д. У. и постучала негромко, чтобы не разбудить его, если он уже уснул, но давая понять, что хочет поговорить с ним с глазу на глаз, если он еще не спит.
– Кто там? – ответил он.
– Это я, Энн. – После короткой паузы дверь отворилась.
– Добрый вечер. Входите. Я предложил бы вам сесть, но…
Она улыбнулась и попыталась взглядом найти место, в которое ей будет удобно вплыть. A вот и тема для дипломника, подумала она. Сохранение культурно обоснованных мер соблюдения социальной дистанции при нулевом тяготении.
– Я ненадолго, Д. У. Вам тоже надо отдохнуть. Я только хотела попросить вас… позволить завтра Эмилио первым выйти из посадочного аппарата.
В наступившей тишине Энн буквальным образом проследила, как эта мысль пролагает себе путь в его уме. Вопрос о месте в истории в данном случае не стоял, планов фиксации этого события не предполагалось. Никаких репортеров, никаких фотосессий, никаких аудио- и видеотрансляций в реальном времени. Рядом с культурой, взбесившейся от всякого рода документаций, рекламы и вещания, широкого, узкого и точечного, в рамках которых каждый аспект общественной и личной жизни воспринимался как предназначенное для публики зрелище, существовала другая культура, и, поскольку полет «Стеллы Марис» начинался приватно, миссия ее будет осуществляться сокрыто. Иезуитам – при всем том, каковы они есть, – безразлично, кто первым ступит на почву этой планеты, и об этом не будет упомянуто во внутреннем отчете Отцу-генералу, кто бы он ни был, когда весть прилетит на Землю. И все же право и риск этой привилегии по природе и уставу принадлежали Д. У. Пусть идея полета принадлежала Эмилио Сандосу, миссия тем не менее совершалась под именем Д. У. Ярброу. Никто другой не работал усерднее и больше его, никто другой не уделял ей больше забот и раздумий, никто другой не вдумывался столь глубоко в ее детали. Энн знала это и ценила его труды.
После долгого раздумья Д. У. посмотрел на нее, почти согласовав направление глаз с интенсивностью взгляда. Она буквально видела, как он принимает одно из решений, связанных с обсуждением этой темы, и постаралась принять самый нейтральный вид, чтобы никак не подействовать на него. И он заговорил голосом столь же лишенным акцента, сколь беззащитным сделалось его лицо.
– Вы считаете, что это будет уместно? И не возникнет подозрение… – помолчав, он продолжил: – …в фаворитизме?
– Д. У., я не стала бы просить вас в том случае, если бы такая возможность существовала. – Это будет правильно, хотела она сказать. – Его легко полюбить. Я понимаю это. На мой взгляд, остальные одобрят такое решение, и я думаю, что оно будет много значить для него. В духовном плане. – Смутившись от того, что она произнесла такую мысль, Энн кашлянула. – Надеюсь, что вы не сочтете мои слова вмешательством в ваши права…
Д. У. отмахнулся:
– Да боже мой. Конечно, нет. Я доверяю вашему суждению. Вы теснее связаны с ним, чем когда-то был я, Энн.
Он посмотрел на нее, чтобы убедиться в том, что она согласилась с ним, а потом потер налившиеся кровью глаза на бледном и помятом лице.
– Хорошо. С моей стороны возражений нет. Пусть выходит первым. Если только это будет безопасно! А то, сев, мы можем решить, что поступок этот будет слишком рискованным.
– Ой, Д. У.! Ой, дорогой вы мой человек! – воскликнула Энн. – Но если вы решите не выпускать нас из корабля, клянусь, что собственными зубами прогрызу себе путь на волю. И только попробуйте остановить меня.
Д. У. рассмеялся, и она все-таки не стала обнимать его, но просто протянула руку. Он взял ее и, к изумлению Энн, поднес к губам и поцеловал, искоса глядя на нее при этом.
– Доброй ночи, миссис Эдвардс, – паря в воздухе, проговорил он со всей южной галантностью, возможной в «трениках». – И немедленно спать, понятно?
* * *
ВСЕ ОНИ В ТУ НОЧЬ готовились к смерти и к своего рода воскресению. Кое-кто исповедался, кое-кто занимался любовью, кое-кто провалился в сон от утомления и видел во сне друзей детства или давно забытые игры с дедушками и бабушками. И все они, каждый на свой собственный лад, пытались прогнать страх, примириться со всей своей прошлой жизнью и тем, что могло случиться с ними на следующий день.
У некоторых из них в жизни существовал некий, теперь казавшийся оправданным поворотный пункт, сколь бы болезненным ни было принятое когда-то решение. Для Софии Мендес это был способ примирения с тем, что могла назвать «своей жизнью до Жобера». Джимми Куинн наконец перестал винить себя в том, что ушел от матери и решил зажить самостоятельно.
Марк Робишо и Алан Пейс испытывали уверенность в том, что правильно прожили свою жизнь, что Бог одобрил их мастерство и приравнял к молитве, которой они всегда хотели уподобить свои труды, а еще у них была надежда, что Он и теперь позволит им служить Ему.
Для Энн и Джорджа Эдвардс, для Д. У. Ярброу и Эмилио Сандоса этот полет придавал смысл их случайным поступкам, всем мгновениям, когда они поступали так, а не иначе, выбирали ту вещь, а не эту, всем решениям, тщательно продуманным или принятым наобум.
Я поступил бы так снова, – думал каждый из них.
И когда настал назначенный час, каждый из них чувствовал подтверждение этого примирения с собой, когда шум и сотрясения обрели жуткую силу, когда казалось, что космический аппарат вот-вот не выдержит и рассыплется, и они сгорят заживо в атмосфере планеты, даже имя которой еще не было им известно.
Я нахожусь там, где хочу быть. Я благодарен за то, что нахожусь здесь.
Своими собственными путями каждый из них отдавал себя Божьей воле и твердо веровал, что произойти с ними может лишь то, чему назначено быть. И каждый из них хотя бы на мгновение ощущал себя пребывающим в любви Господней.
Но Эмилио Сандосу приходилось труднее всех: страх и сомнения одолевали его едва ли не физически, руки его оставались расслабленными, в то время как все остальные стискивали подлокотники кресел, пристежные ремни, рукоятки управления или руку соседа. И когда наконец притих оглушительный вой посадочных двигателей и они смолкли, сделав тишину оглушительной, казалось совершенно естественным, чтобы он вышел в воздушный шлюз и, повернув штурвал, ступил наружу, в одиночестве, под светом солнц, которых он никогда не замечал, пребывая на Земле, и наполнил легкие благоуханием неведомых трав и пал на колени, рыдая от счастья, потому что пустота в его сердце после долгих трудов наконец заполнилась и Бог ответил взаимностью на его любовь.
Те, кто видел лицо Эмилио, когда он поднялся на ноги, смеющийся, рыдающий, озаренный внутренним светом, объемлющий объятиями целый мир, поняли, что оказались свидетелями восхождения души к трансцендентному, и запомнили этот миг до конца своей жизни. И каждый из них ощущал такой же головокружительный восторг, появляясь из недр посадочного аппарата, своего технологического материнского лона, ступая нетвердыми ногами, слепо озираясь по сторонам, возрождаясь в этом новом мире.
Даже Энн, рассудительная Энн, позволила себе насладиться моментом и не стала портить его рассуждениями о том, что причиной всеобщего восхищения на самом деле является понимание того, что все они обманули смерть, а также резкое падение мозгового давления, обратное ощущению «толстые щеки, цыплячьи ножки». Никто из них, даже Джордж, не имевший желания верить, не сумел полностью отстраниться от всеобщего восторга.
* *
