Треск оплеухи долго раскатывался в ушах эхом, как гром по небу. Ударил как умел — кулачищем. Она схватилась за ударенную щеку — и щеке, и ладони было горячо и грязно, вот что самое неприятное: мазут на щеке от его грязной руки.
Он продолжал что-то выкрикивать, давай, мол, сажай и расстреливай, у вас и суды купленные, сажай, однако от испуга с каждым словом терял убеждение — как шарик воздушный вянет, спуская воздух. Только я на вас без суда, другую управу найду, как в старые времена вам, кровопийцам, красного петуха пускали…
И подтверждающе кивал себе головой для храбрости, но руки спрятал в карманы: удержать их от удара — запоздалый жест предосторожности, теперь уж что, но он все равно бессознательно сделал его.
Нина больше всего опешила от этих удивительных слов — про красного петуха, она добросовестно силилась понять, какой может быть петух, ведь это из учебника школьной истории, а не из действительности! А запаздывающий язык плелся позади мысли:
— Палишь горючее, воду из реки качаешь, — бормотал язык. Слова, покинутые мыслью, как слепые без поводыря, зашли в тупик интонации, растерялись и встали. — Уж если спать, так Вырубил бы мотор, зачем же вред наносить, непонятно…
— Ага, непонятно, значит, — едко поддел тракторист. — Что вы воруете, то понятно, то не вред. Конечно, какой же то вред, — издевательски пустился он в рассуждения, разводя руками в карманах. Он уже опомнился от первого испуга и осмелел в чувстве классовой правоты. — То не вред, просто председательше неохота за скотиной ходить, а вот колхозные яйца да сметану жрать — то не вред, какой же то вред, то им, паскудам, одна польза! А я из речки воды наворовал — вот уж то вред так вред! А как же! Это ж не молоко с фермы!
Как, разве это не по закону — ну, как там, выписывают, или как это называется… Разве это бесплатно? Нина никогда не задумывалась над этим.
Тут она заметила, что лицо тракториста испуганно вытягивается, он замолчал, а взгляд оробел и стал жалобным. Нина догадалась: что-то происходит ужасное с ее щекой. Она осторожно потрогала скулу пальцами и шепотом спросила:
— Что?
— Вздулось. Синяк заливает, — так же шепотом ответил испуганный тракторист.
Они затихли, как два сообщника, влипшие в одну историю.
Нина повернулась и побрела по полю назад. Там, вдали, на бережку лога, маячила маленькая фигурка Руслана.
Тракторист шагнул было за ней, руку простер — удержать, что-нибудь исправить в этом непоправимом деле, но понурился, опять засунул виноватые руки в карманы и отвернулся к кустам. Он что-то шептал, сокрушенно качая головой, а затем зашагал к своему трактору.
Отец увидел — побелел.
— Классовая травма, папа. Приготовься, скоро пустят красного петуха в твою барскую усадьбу.
— Чего-чего?! — а сам сразу понял.
«Какое у него было ненавидящее лицо — о, он готов был, готов к классовой борьбе, — а когда-то он любил дурачиться, по-блатному надвинув кепку на лоб и засунув руки глубоко в карманы, выделывал кренделя, тряся штанинами:
Каким меня ты ядом напоила,Каким меня огнем воспламенила! —
и весело было дочке смотреть на него.
— С-сволочь! — сощурившись, прошептал.
— Они правы, правы! — крикнула Нина.
Отец — кру-угом! — и шагом марш, в газик, умчался по председательским своим делам.
Вечером робко постучался в калитку тракторист.
— Проходите! — очень бережно позвала Нина.
Он был выпивши. Для храбрости. С этой приготовлений храбростью обратился с порога веранды к председателю:
— Я вот что, Андрей Алексеевич, завтра же увольняйте меня — и уезжаю в город. Можете меня сажать в тюрьму, только она первая начала.
— Садитесь, — попросила Нина и придвинула табуретку.
Боязливо взглянул ей в лицо — глаз окаймился неправильным черным пятном. Вздохнул и опустил голову. Председатель молчал.
Тракторист присел, ему, наверное, хотелось сбежать, но надо было исполнять, пункт за пунктом, все задуманное. Он вынул из кармана бутылку водки. Не решаясь поставить ее на стол, спросил:
— Может, выпьем, Андрей Алексеевич? — и съежился: без ответа.
— Придвигайтесь к столу! — заменила Нина отца.
Тракторист привстал, дотянулся издалека до стола, поставил мировую свою бутылку. Опять сел в сторонке. Нина принесла хлеб и огурцы.
— Ближе!
Председатель, похоже, и дальше намеревался издевательски бездействовать. Нина аж звенела от напряжения. Неужели правда классовые враги? Тракторист каменным своим ногтем сковырнул станиолевую крышку, Нина поставила две стопки, он глазами спросил, что ж две, а не три, Нина молча же показала, что она не пьет, не может. Оба рта раскрыть не могли, такое напряжение.
— Значит, в город? — наконец заговорил отец, подошел к столу и взял свою стопку, вторая рука в кармане.
Тракторист с облегчением выпил и тогда уж запланированно всхорохорился.
— А что ж? Что мне здесь? Пойду бульдозеристом, буду по четыреста рублей в месяц заколачивать. Отработал — и домой. Ни тебе свиней кормить, ни огород садить, ни сено заготавливать. Что, плохо, что ли? Буду жить, как председатель. А здесь что? — Он частил, торопясь высказать весь приготовленный текст. — День в колхозе вкалывай, а потом столько же дома. Мне ведь не волокут готовое на стол, я не председатель. Я и топливом должен обеспечиться, и огород вспахать, и…
Он подвигал бровями, подергал головой. Речь иссякла, а ожидаемого противодействия не последовало. По его расчету, председатель должен был нападать или защищаться — ну, хоть на какое-то впечатление от своих слов тракторист очень даже надеялся, а речь провалилась в пустоту. Намолчавшись вдоволь, натешившись видом сникшего тракториста, председатель тяжело сказал:
— Ну что ж. Мог бы я тебя выгнать с волчьим билетом, ну да уж так и быть, отпускаю подобру-поздорову. Отправляйся. Счастливо тебе устроиться в городе. Думаю, тебе там с лету дадут квартиру. И немедленно пропишут. Начальник милиции тебе ведь, наверное, брат. Иль кум, иль сват. Ну, словом, кто-нибудь из вашего же роду. Ну, а квартиру не дадут — купишь дом. Тысяч за пятнадцать. Свой здесь продашь тысячи за две, маленько добавишь — и купишь. Так что заживешь не хуже, а лучше председателя. Ну, давай прощевай, — и с глумливой проникновенностью похлопал его по плечу. Приподнявшись для этого с табуретки. Больше он не сел, отошел к перилам веранды — и разговор считал законченным. Нина сидела, опустив голову, не покидая тракториста одного за столом.
— Эх! — горестно обратился к ней уничтоженный тракторист. — Эх…
Она подняла на него глаза — один подбитый, — и он ей жалко ответил взглядом несчастного товарища.
Председатель зловеще ухмыльнулся.
Нина закрыла лицо ладонями. Ладони пахли грудной дочкой.
— То-то же, — победно, с утоленной ненавистью сказал председатель. — Иди и работай! А увижу еще раз или услышу про такое вредительство, — он помолчал, поискал меру, — пристрелю! — Шея напряглась и покраснела. — И скажи спасибо вот ей, — он кивнул на Нину с брезгливостью, а она сидела, уткнув разбитое лицо в ладони: вот им приходится заново знакомиться, отцу и дочери, знакомиться врагами, — что заступилась за тебя. А то б и мокренького места не оставил. Бутылку прихвати! — коротко приказал.
Тракторист не посмел ослушаться. Стукнула калитка.
— С-скоты, — прошептал отец и даже глаза зажмурил от чувства.
— Папа! — звенящим голосом торжественно распорядилась Нина. — Завтра же не он, а ты подашь заявление об уходе! Ты ведь уже ненавидишь их!
Он на нее изучающе, долго, гадливо, как на насекомое, посмотрел и процедил:
— Не связываюсь с тобой только потому, что молоко у тебя пропадет.
Минуту назад было еще не так непоправимо.
Мать укладывала в доме детей и не смела высунуть носа.
Нина спустилась в сад, в темноту ночи. В чуткой тишине с края деревни доносилось пение цыгана — что-то тоскливое, все про нее. Больше всего сейчас Нине хотелось бы бежать туда, приложиться к его дикой двукратной груди и утешиться.
Что стало с отцом? Что становится с человеком, который снимает ограничитель и разрешает себе ВСЕ? Растление происходит, вот что. Знала Нина одну семью: старуха и ее дочь. Когда-то был хозяин, большой человек — жили за ним как за каменной стеной и могли себе позволить ничего не мочь. Потом он умер, все покатилось вниз. Хозяйство вести не умеют, денег не хватает, дочь родила подряд двоих детей. Старая неумеха с трясущейся головой и молодая дура бьются вдвоем с этими детьми, из рук все валится, обеднели и опустились, запах высохшей мочи, грязью заросли, пеленки не стираются, так сохнут, дети болеют, задохнулись в продуктах собственного жизнеобмена, дочь орет матери сквозь двойной детский рев: «Где соска? Где присыпка?» И крик принят за нормальную речь и прижился. Спустя какое-то время дочь кричит матери; «Пошла на…!» И это ей сходит и остается в обиходе. Понравилось РАЗРЕШАТЬ себе, отпускать себя на волю. Теперь — только плач, рев и крик. Посреди этого крика, разлитого молока, разбитой посуды дочь однажды в сердцах пнула споткнувшуюся нерасторопную старуху — и та упала. И дочери хочется подойти и пнуть еще раз, лежащую, жалкую, грязную, беспомощную, бестолковую, никуда вообще не годную. Какое-то мгновение она крепится, а потом подходит и пинает. И еще раз. И чувствует страшное облегчение: падать — сладко и не больно и уже не хочется спастись, зацепившись за выступ. Мать отползла, поднялась и потащилась на кухню кипятить новое молоко взамен разлитого.
