В глубине комнаты расположился в кресле профессор Бартельс.
По правую сторону от профессора, у раскрытой створки застекленного купола, опершись на спинку стула и вытянув шею, стоял молодой человек, рослый, плечистый, с крупными чертами лица и с шапкой рыжеватых волос. Одежда его - засаленный сюртук и потрепанные панталоны - выглядела небрежной. Это был вновь назначенный магистр математики Григорий Борисович Никольский.
На табуретках у стены сидели два студента Иван Симонов и Осип Линдегрен. Оба с интересом слушали Бартельса который в ожидании приезда Литтрова знакомил слушателей с Лапласовым "Изложением системы мира".
Беседа шла на немецком языке - русскому Бартельс учиться не собирался.
Поклонившись профессору и Никольскому, Николай дружески кивнул товарищам и занял место рядом с ними - на третьем табурете.
- Таким образом, - не торопясь продолжал Бартельс - весьма крупным событием в космогонии [Космогония - наука о происхождении и развитии небеспых тел.] явился
труд философа Иммануила Канта "Всеобщая естественная история и теория неба". В нем он дал только что изложенную вам знаменитую гипотезу о происхождении всего мироздания. Этого ученого по справедливости признают наиболее глубоким философом нового времени...
- Простите, герр профессор, - прервал его Симонов, - с тех пор как творец "Всеобщей естественной истории"
создал "Критику чистого разума", он перестал быть естествоиспытателем.
Брови Бартельса поднялись.
- Как вы это понимаете? - спросил он удивленно.
- Я не разделяю такого мнения, - вмешался Никольский, выступив на два шага вперед, - ибо полагаю, что Кант есть величие, против коего рука не должна подниматься.
- Что ваш Кант! - горячо возразил Симонов по-русски. - Вся его философия - это бред чистого разума. - Затем, обращаясь к Бартельсу, он снова перешел на немецкий. - Герр профессор, ведь Кант категорически отрицает независимое существование пространства и считает его только лишь прирожденным, изначальным измышлением разума.
- Допустим, так, - спокойно сказал професор. - Ну и что же?
- Но ведь утверждение такое неизбежно и логично ведет к отрицанию всего внешнего мира...
- Вы так полагаете?
- Не только я. И наш замечательный русский математик Осиповский так утверждает.
- Замечу, отсюда и еще кое-что следует, - неожиданно вмешался в разговор Лобачевский. - Если допустить по Канту, что понятие пространства изначально дано сознанию, то, значит, и геометрические понятия пространства также ничего не имеют общего с внешним миром и не отображают его...
- Зря вы спорите, молодые люди, ведь профессор, безусловно, прав, снова поспешил вмешаться Никольский, хотя профессор никак еще не выразил своего мнения. При этом он отвесил полупоклон в сторону Бартельса, внимательно следившего за разговором, - А вы, - Никольский повернулся к Лобачевскому, - не вполне уяснили себе особый характер геометрии, как науки умозрительной и в своем развитии независящей от опыта. Математические и геометрические построения конечно же являются результатом чисто умственной деятельности ученого, творением его духа, так сказать, чистого разума. Поэтому-то великий Платон учил, что изучение математики отвлекает ум человека от всего вещественного и делает его способным понимать все идеальное.
Никольский еще раз глянул в сторону Бартельса и, почему-то уверившись, что профессор такого же мнения, с апломбом закончил:
- Для подтверждения сказанного достаточно заметить, что математик мог бы по-прежнему умножать богатства своей науки, даже если бы окружающий нас мир исчез.
Лобачевский, внимательно слушавший его, не выдержал:
- Но была бы геометрия, если бы не существовала природа?
Молодой магистр замялся. Но, к его счастью, в этот момент широко распахнулась дверь и на пороге показался высокий сутулый служитель. В руке нес он медный подсвечник с белой свечой, освещая путь на лестнице следовавшему за ним человеку. Войдя в комнату, служитель посторонился дал дорогу довольно полному, изысканно и со вкусом одетому человеку средних лет.
Все поднялись ему навстречу.
- Добрый вечер, господа, - проговорил вошедший, вежливо кланяясь.
Николай заволновался: узнал он гостя. Это был знаменитый академик-астроном Вишневский. Путешествуя по России с целью определить географические координаты некоторых населенных пунктов, приехал он в Казань и сегодня присутствовал на занятиях в университете, где выразил восхищение познаниям Лобачевского, с такой легкостью решившего чрезвычайно сложную задачу "о круговращении".
Академик осмотрел всех присутствующих и, заметив Николая, улыбнулся ему.
На лестнице послышались торопливые шаги. В комнату поспешно вошел Яковкин, а следом за ним, отставший немного, сухощавый господин в синем фраке, с нахмуренным, строгим лицом, окаймленным густыми бакенбардами.
Все переглянулись: погода была ясной, безоблачной, а в руках незнакомца большой дождевой зонтик. Темно-серые глаза его смотрели спокойно и внимательно. Крутой перелом правой брови придавал его лицу выражение задумчивости и печали. Это был вновь назначенный профессор Литтров.
Яковкин представил астронома и познакомил его с присутствующими :
- Вот наш многообещающий магистр математики Никольский... А это, махнул он рукой в сторону стоявших студентов, - будущие ваши помощники: Николай Лобачевский, Иван Симонов и Осип Линдегрен.
- Очень рад, - сказал профессор, любезно кланяясь.
И тут же, повернувшись, начал осматривать комнату.
Яковкин поспешил, как говорится, показать ему товар лицом:
- Окна сей обсерватории сделаны так, что каждое стекло и порознь и все вместе могут быть по надобности отворяемы...
Он говорил торопливо, словно боялся, что его прервут и не дадут высказаться:
- Печка не могла быть устроена, потому что, как видите, стены из тонких досок, но зато со временем даже можно изобразить небесное полушарие. Сие будет зависеть уже...
Академик Вишневский, рассеянно слушавший директора, прервал его:
- Перед моим отъездом попечитель говорил мне, что писал вам о необходимости в этой обсерватории устроить громовой отвод и послал в Казань описание, как его сделать. Но я пока не вижу тут громоотвода...
- Верно-с, получил такое предписание от его высокопревосходительства, но было поздно, ибо стройка уже кончилась, - ответил Яковкин. - Теперь, конечно, более ничего не остается, как предаться воле божьей с обыкновенными предосторожностями...
После короткого разговора директор повел академика вниз. Ушли за ним и Бартельс и Никольский.
Оставшись наедине с тремя своими слушателями, Литтров жестом попросил их занять места рядом с ним за длинным столом.
Беседа началась без предисловий. Новый профессор посвятил ее истории астрономии. Система всего мира, казавшаяся ранее такой запутанной и сложной, теперь являлась в его изложении в новом свете.
Лобачевский, слушая, находил подтверждение тому, что познание причин естественных явлений - уже не пустая мечта мыслителей, а вполне реальная возможность науки. "Придет, непременно придет время, когда наука рассеет страх перед якобы непостижимыми тайнами неба. Этому стоит посвятить всю жизнь!" - думал он.
В комнате было тихо, лишь изредка потрескивали свечи, зажженные служителем. В окнах уже давно синела звездная ночь. Литтров заторопился.
- Нашу первую беседу, - сказал он, - хочется мне закончить словами Лапласа в его "Изложении системы мира".
Открыв необходимую страницу, он торжественным голосом прочитал:
- "Успехи в науках создаются только теми истинными философами, в которых мы находим счастливое сочетание могучего воображения с большою строгостью в мышлении и тщательностью в опытах и наблюдениях". А теперь... - Литтров поднялся и, протягивая руку в угол к своему зонтику, договорил с улыбкой: - Поднимемся поближе к звездам. Возьмите фонарь.
Юноши, переглянувшись, пошли за ним следом.
Тихо поскрипывали тонкие деревянные перила узкой лесенки, по которой все четверо поднялись на круглую площадку на верху купола, венчавшего здание. Над спящей Казанью в темной синеве сверкали бесчисленные звезды; снизу доносились иногда заглушенные расстоянием голоса говоривших запоздалых пешеходов; кое-где виднелись еще редкие огоньки светившихся в домах окон. А с далеких волжских просторов тянуло речной прохладой. Сердце у Николая забилось чаще. На всю жизнь ему запомнилась эта первая встреча с небом и звездами.
Литтров сел на круглый табурет. Указывая зонтиком в небо, заговорил:
- Чтобы лучше разобраться в мире звезд, еще древние ученые поделили его на участки. Затем в каждом из них произвольно сгруппировали звезды в различные фигуры - созвездия.
Прочертив по воздуху несколько небольших кругов, Литтров опустил свой зонтик. Взгляды притихших студентов невольно блуждали по небу, но четкой группировки созвездий не улавливали.
