Ведь самая мелкая свинцовая дробь так же хорошо пойдет ко дну, как и большой кусок свинца, ибо имеет значение не размер, а удельный вес. Раз так, что же мешает пылинкам упасть?.."
Николаю не терпелось поделиться с кем-нибудь своими наблюдениями. Он обрадовался, когда Симонов пришел его навестить. Раскрасневшийся от мороза, с доброй приветливой улыбкой Симонов сразу же спросил:
- Можно сесть на кровать?
- Садись, садись, - кивнул Николай. - Мне как раз надо показать... Видишь, как солнечный луч пронизывает воздух, а в нем пляшут пылинки?
- Ну и что с этого? - с удивлением ответил Симонов и, прищурив глаза, посмотрел туда, куда показывал Николай. - Ты их считаешь, что ли? Пылищи-то здесь хватит!
- Я не о том, - Николай приподнялся на локоть. - Скажи мне, чем вызвано движение пылинок?
- Ах вот оно что! - Симонов смутился, вопрос-то был задан серьезный. Подумав, он ответил: - Полагаю оттого, что воздух никогда не бывает спокоен: в нем движутся навстречу друг другу и перемешиваются потоки теплого и холодного воздуха. Эти потоки, пожалуй, и заставляют пылинки двигаться.
- Нет! - возразил Николай. - Потоки воздуха должны увлекать всю пыль в одном и том же направлении.
Я наблюдал это, когда Салих-бабай топил печку. Если, например, пускать табачный дым вблизи горячей печки, то потоки воздуха уносят его вверх, к потолку. Наоборот, у холодных окон потоки гонят дым к полу. А пылинки ведут себя совсем по-другому: одна из них летит вверх, ее ближайшая соседка может стремительно падать вниз или в сторону. Беспорядочная пляска.
- Хм... - задумчиво протянул Симонов. - Стало быть, потоки воздуха не являются причиной беспорядочного движения пылинок. Да, пожалуй, ты прав...
- Я знаю, что прав, - перебил его Лобачевский. - Да что в этом проку? Ведь я все-таки не знаю главного: какая же неведомая сила все время пылинки швыряет из одной стороны в другую?
- А ты, Николай, пока не думай об этом. И так у тебя голова болит.
Лобачевский усмехнулся.
- Как же не думать? В движении пылинок должна быть своя определенная причина, должен быть какой-то смысл! Ведь здесь, как в науке о строении Вселенной, мы имеем дело с теми же основными факторами: пространством, движением и телом, хотя и ничтожно малым по сравнению с какой-нибудь звездой.
- Хорошо, что припомнил! - воскликнул Симонов, стараясь отвлечь друга от трудного вопроса. Он вынул из большого свертка с книгами брошюру. Сегодня в гимназической библиотеке нашел интересное сочинение профессора Тимофея Осиповского...
- Осиповского, говоришь?.. Дай-ка сюда! - Лобачевский нетерпеливо протянул руку. - Наверное, тот самый, который написал учебник по геометрии?.. "О пространстве и времени... Речь, говоренная в торжественном собрании императорского Харьковского университета, бывшем 30-го августа 1807 года..." - прочел он заглавие брошюры.- - Интересно, что же Осиповский пишет о пространстве?
- Он резко выступает против одного из новейших философов Германии Канта...
- Против Канта? - переспросил Лобачевский, еще больше волнуясь. Недавно профессор Бартельс очень хвалил его книгу "Критика чистого разума".
- Точно! Осиповский как раз ее и разбирает...
Но тут разговор неожиданно прервался: в комнату вошел директор-профессор Яковкин в сопровождении доктора Фукса.
- Великолепно, великолепно! - воскликнул директор еще с порога, обращаясь не то к Фуксу, не то к сидящим на кровати. - Дружба - великое дело. Я доволен, что верные друзья не забывают больного товарища.
Симонов поднялся ему навстречу. Но Яковкин покровительственно махнул рукой и, подойдя к постели, бесцеремонно уселся на нее, так что Лобачевский вынужден был подвинуться.
- У вас, мой друг, слабый организм, - внушительно говорил директор. Его надо беречь, охранять от всего, что может оказаться вредным. Вы бледны, худы, словно перенесли тяжелую болезнь.
- Я, господин директор... - попытался что-то сказать Лобачевский, но Яковкин прервал его:
- Я слышал, вы много читаете. Такое пристрастие к разным книгам для больного крайне опасно. И главное, увлекаясь чтением, вы пропустите такие важные предметы, как лекции профессора Бартельса.
"Что такое? - не понял Николай, глядя во все глаза на Яковкина. - Ведь сам же не давал разрешения посещать уроки Бартельса. Потерял из-за него целый год, целый курс лекций".
- Будьте любезны, после выздоровления, - договорил Яковкин, подымаясь, - посещать все лекции, особенно лекции многоуважаемого Бартельса. И дайте слово, что будете заботиться о своем здоровье.
- Хорошо, - совершенно сбитый с толку, пробормотал Николай.
- Это мне от вас и нужно. Всего вам хорошего! - Приветливо помахав рукой, директор вышел в сопровождении Фукса.
Приятели посмотрели друг на друга и рассмеялись.
- Тут какая-то собака зарыта, - решил Симонов, согнутым пальцем вытирая прослезившиеся глаза, - Этот плут, что бы ни делал, три увертки про запас в кармане держит...
На следующий день Лобачевский впервые присутствовал на лекции Бартельса.
Профессор читал приложение тригонометрии к сферической астрономии и математической географии. От основных свойств тригонометрических функций он перешел к их применению при геодезических и астрономических вычислениях. Перед студентами раскрывалась широчайшая картина единства математики. Аудитория замерла в напряженном внимании.
Лобачевский жадно слушал, боясь проронить хотя бы одно слово. А сколько важных и необходимых знаний было упущено за год!
На лекциях Бартельса Николай впервые узнал, что не только для природы геометрии, но и для всего математического знания характерны поразительные внутренние связи. Отсюда вытекало и то бесчисленное множество приложений, которые одна область математики находит в другой.
Это неожиданное открытие еще больше увеличило интерес Лобачевского к лекциям Бартельса.
Дни летели один быстрее другого. Лобачевский даже не заметил, как наступила весна. С головой ушел он в занятия по высшей математике, все больше углубляясь в теорию. Этому, кроме успеха Бартельса, немало способствовало и другое обстоятельство.
Почти сразу же по выздоровлении Лобачевского студентов перед вечерней молитвой собрали в зал заседаний.
Там были все профессора и преподаватели. Яковкин огласил полученное из Петербурга послание Румовского.
- "Желал бы я, чтобы между студентами и кандидатами больше находилось таких, - торжественным голосом прочел Яковкин, - кои бы приготовляли себя к математическим, физическим и философским наукам..."
Лобачевский почувствовал, как кто-то крепко сжал его руку. Обернувшись, встретился со смеющимися глазами Симонова.
- Теперь я разобрал, почему Яковкин твоим здоровьем озаботился и к лекциям Бартельса допустил, - прошептал он.
Лобачевский кивнул головой: вот где, оказывается, была разгадка директорского благоволения.
Действительно, друзья верно разгадали поступок лицемерного директора-профессора. Получив послание Румовского еще во время болезни Лобачевского, Яковкин немало был перепуган.
"Спросит, спросит старик, почему этого нахального студента не удержал в математике, - сокрушенно думал он. - Сам же и доложил ему, что, дескать, он переключился на медицину. Ну не лопоухий ли? А?"
Горестно покачав головой, директор отложил дела и немедленно явился к Лобачевскому, надеясь все уладить.
Волноваться теперь нечего, наоборот, можно почтительно доложить, что его, Яковкина, заботами Лобачевский от медицины отторгнут и возвращен к математическим наукам.
Больше того, субинспектор Кондырев вскоре получил указание подать в совет рапорт об особо отличившихся в этом году студентах. В числе их оказался и Николай Лобачевский, хотя Кондырев и затаил к нему ненависть.
Субинспектор сообщал: "Отличившиеся хорошим поведением, принимая в рассуждение целый год, а не части:
Николай Лобачевский, Доримедонт Самсонов, Алексей Пятов... заслуживают быть упомянутыми пред начальством..."
На этом основании собрание совета решило "записать о сем в протокол и, собрав студентов, в присутствии всего совета отдать справедливость отличившимся, о чем и довести особым рапортом его превосходительству г. попечителю и кавалеру".
Чтобы отвести подозрение Румовского, Иковкин не ограничился этим, а пошел еще дальше. По его представлению, Николай Лобачевский был утвержден камерным студентом - "с целью поощрения в поведении".
Согласно инструкции, камерный студент должен был "надзирать в спальных комнатах за поведением своих товарищей, за правильным употреблением времени их в занятиях наукою".
Николай не стал "оком и ухом начальства". В обращении с товарищами он по-прежнему был искренним, не терпел двуличия и предательства. Зато звание "камерного студента" давало ему право на получение жалованья - пяти рублей в месяц. А это пришлось весьма кстати, так как материальное положение братьев Лобачевских давно уже было довольно трудным. Выделить необходимые деньги для своих сыновей одинокой вдове зачастую оказывалось не так-то просто.
