— Пожалуйста, Марк, не расстраивайся так. Я тоже по-своему люблю Андрея, я понимаю, что дела плохи, но ведь не конец же света. Надо и о себе подумать. А у нас может все остаться по-старому. Ну, отложим свадьбу, что изменится? Приглашения я еще не начинала рассылать, жить будешь по-прежнему у меня, и в Сочи поедем, как хотели. Что отец? Он другого поколения, ты тоже должен войти в его положение...
Раскрасневшаяся Света тараторила нервно и быстро, не без нотки извечного женского оптимизма.
— Ты такой странный вернулся из этой командировки.—Она заглянула Марку в окаменевшее лицо.—И у меня идея... Давай я тебя полечу. Погоди, не кидайся, я не о лекарствах вовсе. Мне Соня достала тибетские травы... даже женьшень, кажется...
— Отстань!—буркнул Марк.—Обойдусь. Ты чего от меня хочешь? Твой папаша, можно сказать, засадил в тюрьму моего любимого брата, и я же теперь должен тащиться к нему на поклон! Благодарю, мол, сердечно, многоуважаемый Сергей Георгиевич, удружили по-родственному, век буду за вас Бога молить...
— Не трожь моего отца!—оскорбилась Света.—Ты забываешься, Марк! Интересная ты личность! Как приезжать на дачу по выходным, коньячок попивать, как жить у меня на квартире на его же деньги, как на свадьбу с него брать, подарки заказывать — ты тут как тут, а как наступает время расхлебывать кашу, заваренную твоим замечательным братцем, — у тебя, видите ли, принципы появляются! Хорош гусь!
— Ты как со мной разговариваешь?
— А как еще прикажешь?
Марк промолчал.
— Ты вообще мне исподтишка хамишь с самого возвращения. Ты думаешь, я железная? Ты не представляешь, какой хипеж подымется в Союзе, если узнают, что ты брат того самого Баевского? Ты не понимаешь, в какое идиотское положение он поставил не только отца, но и нас с тобою.
Хоть и переругивались они со Светой, но шли споро. Кладбище давно осталось позади. Дом творчества тоже, и по обе стороны дороги тянулись когда легкие, а когда глухие заборы писательских хором. В сумке у Марка побулькивала примирительная бутылка джина, поднесенная ему в Ленинграде Дианой.
— Ну и логика у тебя, дорогая. Поверь, что Андрей с куда большим удовольствием шел бы сейчас с нами, а не в Лефортове сидел.
— Рассказывай!—отпарировала умная Света.—Будто ты не замечал, какой пижон твой братец! В печенках у меня сидит все это юродство, изобретание себе поэтической биографии. Ах, мы непризнанные, ах, мы подпольная литература, ах, нас посадить могут, мы нищие, мы гениальные... Что он, законов не знает? Или хоть поосторожней был бы, что ли.—Она неожиданно сбилась с тона торжествующей добродетели.—Заложили же его... не могли не заложить...
— Постой,—встрепенулся Марк,—погоди, ты хочешь сказать... — Ничего я не хочу сказать,—досадливо отмахнулась Света.— Отец, кажется, и сам ни черта не знает.
С участка Сергея Георгиевича доносился заливистый лай, меж яблонь, увешанных тяжелыми зелеными плодами, носился щенок Женька, за два месяца ухитрившийся вымахать до не то что внушительных, но уже собачьих, а не щенячьих размеров. Нахмуренный хозяин обнял и расцеловал дочь, на Марка взглянул сначала пристально, потом укоризненно — и, наконец, протянул-таки ему руку.
— Как помидоры, Сергей Георгиевич?—Марк кивнул в сторону грядки, на которой всего три недели назад сам возился с прополкой.— Урожай есть?
— И очень хороший,—откликнулся хозяин,—сегодня попробуем. Я на эту грядку еще навоза добавил. Растет, как на дрожжах. Ладно, что вы мнетесь, будто неродные? У меня сегодня все по-холостяцки... но уж накормлю-напою с грехом пополам. Давайте-ка только на веранде рассядемся—духота в доме страшная.
После нескольких натянутых фраз расселись в дачных сумерках за некрашеным дощатым столом, свет зажигать медлили. Марк налил себе и прозаику Ч. по полному стакану—да тут же и опрокинул свой одним глотком. Сергей Георгиевич, впрочем, поступил точно так же.
— Забористая штука!—Он шумно принялся нюхать корочку.— Сколько, говоришь, градусов? Семьдесят?
— По-нашему, сорок.
— И елкой вроде припахивает?
— Можжевельником.
— Да,—неопределенно молвил прозаик,—умеют, черти, не то что у нас—все водка да водка... Как съездил?
— Нормально.
— Мать-отец живы-здоровы?
— Мать в отпуск собирается, в Коктебель. Отец, конечно, расстроен, а что поделать! Вы-то как в Набережных Челнах?
— Работа кипит, читатель отличный. Жрать, впрочем, как и всюду, нечего. Послезавтра пойду на прием в ЦК. Собрали на стройку цвет рабочего класса со всей страны и не могут им побольше колбасы этой несчастной подбросить, тоже мне проблема. Зло берет. Ну, справимся как-нибудь. Отец, говоришь, расстроен. Да и сам ты, вижу, не больно весел. Так?
— Чего там веселиться!
— Сам виноват!—отрезал Сергей Георгиевич.—Мы об этом романе говорили до твоего отъезда? Говорили. Что у тебя, язык бы отсох признаться? Нет, струсил. Потом Светку подсылаешь. Последнее, между прочим, дело —за бабьей спиной укрываться. Она темнит, я, разумеется, полагаю, что все это женские капризы. И вдруг как обухом по голове—. он тебе, видите ли, чуть не родной брат! Эх ты! Могли бы ведь сесть за стол, обговорить все по-человечески...
Голос Сергея Георгиевича, то негодующий, то сожалеющий, звучал слишком резко на этой тесной и тихой веранде, заставленной ветхой плетеной мебелью да заваленной всяким дачным барахлом. В одном углу пылились останки велосипеда, в другом—мертвый телевизор. Стопки пожелтевших газет и журналов распространяли еле уловимый запах тления. А на дворе раскачивались, скрипя, полувековые сосны, повизгивала неугомонная Женька. «Тут должны быть ежи, на этом участке,—подумал Марк,—да, ежи».
— Светка,—распорядился Сергей Георгиевич,—поди в дом. Там мне пластинок прислали из Англии, и битлы, роллинг, как их, стоунз.
Баба с возу—кобыле легче,—доверительно изрек он, когда за дочерью затворилась дверь. — Что вы со свадьбой решили?
— Отложить,—сказал Марк.—Во-первых, отпуска мне что-то не дают, во-вторых... сами понимаете...
— Очень хорошо,—с видимым облегчением выдохнул захмелевший прозаик Ч.—Дай-ка еще твоего джина. Помалкиваешь, молодой человек, хитришь! А ведь знаю я, что у тебя на уме. Знаю! Пей, пей. Ты молокосос, Марк Евгеньевич! Ты видел настоящую жизнь? Ты на фронте был? Тебя из партии исключали? Ты ночного стука в дверь боялся когда-нибудь? Вот и рассуждаешь, твою мать, как Спиноза. Добро, зло, гуманизм... Ты—чистенький. А Сергей Георгиевич—сталинист, второй Булгарин. Сергей Георгиевич похабные статейки сочиняет. Так? Марк покачал головой.
— Катись, юноша, я тебя насквозь вижу. Тебе известно, сколько я в жизни делал добра? Нет? А врагов у меня сколько? Я кровь проливал за свое отечество.—В голосе его зазвучала живая обида.—Я русский писатель! В кунцевскую больницу хотел перевести, почти договорился...
— Кого?
— Да Владимира Михайловича твоего, старого дурака. Отдельную палату обещали. Незаслуженно, мол, репрессированный, заслуженный старый большевик.
— Не захотел?
— Нет,—односложно ответил прозаик Ч.—Я кровь проливал,— снова добавил он,—не для того, чтобы всякая шваль нам ставила палки в колеса. Кто ж спорит, неаппетитная статья. Есть полемические передержки. Но ты уж извини, Марк Евгеньич, надо бить врага его же оружием. А как он поливал наше самое святое в своей книжонке, тебе известно не хуже меня.
— Я...—начал Марк.
— Не вздумай только петь мне Лазаря на ту тему, что романа ты не читал и вообще думал, что твой братец кочегар или кто там, дворник,—предупредил его Сергей Георгиевич.—Баевский твой в глубокой жопе, заодно с ним и ты, так что суди сам.
— Я...
— Помалкивай! Поправить уже ничего нельзя. То есть можно бы, если б твой брательник был поумнее, но — глуп. На нынешнем уровне и прозаик Ч., прости, винтик, в лучшем случае гайка. Он, Баевский, не из жидов по матери?
— На четверть татарин.
— И он всегда был такой... не наш?
— Мы о политике никогда...—промямлил Марк,—я стихи его любил... спорил... он говорил, что политикой не интересуется...
— Спорил, да не доспорил. Значит, он полагает, что с эмигрантским сбродом и с ЦРУ якшаться—это не политика? Пасквили сочинять—не политика? Интересно. Теперь вот посадят его—и опять вой по всему миру, в Советском Союзе-де писателей репрессируют. И папаша твой...
— Он-то здесь при чем?
— В метрике прочерк у твоего братца, — неохотно пояснил прозаик Ч.,—раскапывать мы не стали. А отец твой оказался фигурой заметной. Глядишь, баптисты какие-нибудь вонючие из Америки протест пришлют... Ох, раньше не то было, раньше давили мы врагов без оглядки... в старые времена...
Эта последняя фраза, произнесенная с кровожадностью, совсем не свойственной Сергею Георгиевичу—тем более что никого он в «старые времена» особо не «давил»,—как-то смутила и его самого, и Марка.
