Приказав Кузьме готовить тройку на утро, а Федору собрать все нужное, Сергей Васильевич верхом поскакал в Ступино, сообщить обо всем дяденьке и просить побыть за него в городе.
Выслушав крестника, Семен Степанович сказал:
— С фельдмаршалом, который сей чин за придворность от Павла получил, надобно изготовиться ко всему. Возьмешь от меня все деньги наличные, пригодятся, ежели в ссылку отправят… А лучше и я с тобой во Псков… Ксюша! Собери-ка укладку с бельем да мундирное.
— Стоит ли, дяденька, вам такую даль трястись?
— Очень стоит, братец. Один все равно места не сыщу. А пока давай-ка про то не думать, чего изменить не можем, и ужинать станем. Да Моргуна позовем, чтоб старое чаем да трубкой помянуть…
— Много дымите? — с укоризной спросил Сергей Васильевич.
— Три трубки за сутки: в полдень, после обеда и вечером…
* * *
Легко сказать — «давай не думать», но большую часть дороги до Пскова, конечно, гадали о том, что ждет городничего.
Губернатор Лаба принял Непейцына вежливо и спокойно.
— Расскажите во всех частностях, что произошло, — приказал он. И, выслушав, заметил: — Вроде того я и воображал…
— Об одном прошу ваше превосходительство, — сказал Непейцын, — чтоб, кроме меня, никто не пострадал. Изволите видеть, ежели виноват, то я один. Но, право, как догадаться, что старец, который меня площадно ни за что изругал, столь высокого положения?
— Да, сановитей сего вельможи мало кто есть, хотя места государственного никакого по старости не занимает, — сказал Лаба. — Настрого мне приказал, чтоб донес, какое наложу на вас взыскание…
— Но ведь вся моя вина, что в пыль не бросился по первому зову, как дворовый его человек…
Губернатор покосился на Непейцына карим глазом. Казалось, вот-вот скажет, что понимает, сочувствует. Но нет!
— Граф очень гневался, даже сюда приехав. С трудом упросил, чтоб предоставил мне взыскивать с вас. И на прощание погрозил: «Будущим летом снова в Могилевскую вотчину через Луки поеду и ежели тех же городничего и почтмейстера увижу, то в порошок сотру…»
— И что же ваше превосходительство решили?
— Почтмейстера к в другой город сей губернии перевесть волен.
— А меня?
— Вас перевести не могу, раз Сенатом определены именно в Луки, но в моей власти представить об увольнении вас в отставку.
— Помилуйте! Но какие же приведете к тому резоны?
— О, вполне достаточные. Беспокойный характер. Странная схватка с поручиком Михельсоном, избиение приказчиков откупщика и, наконец, дерзости, сделанные графу Салтыкову. Поверьте, Правительствующий Сенат уважит мое представление, особенно ежели господин фельдмаршал суждение свое сообщит кому должно.
— Но скажите сами, ваше превосходительство, что я должен был делать? Позволить себя бранить и тащить к карете лакеям?
— Видите, подполковник, как вы судите! — покачал головой господин Лаба. — Не хотите понять, что ежели такая особа прогневалась, то надобно признать себя виноватым. Напишите его сиятельству покаянное письмо. «Повинную голову…» — знаете поговорку? А я со своей стороны приложу ходатайство о вашем прощении.
— Нет, я такого писать не стану.
— Жаль, — сказал губернатор.
— Помилуйте, ваше превосходительство, мне сорок лет, я служить хочу и уверен, что от меня великолучанам польза…
— Все сие знаю, подполковник, и потому готов поддержать ваши извинения. А ежели не хотите, то кто вам мешает искать иной службы при поддержке графа Аракчеева, который, говорят, вам благоволит?
— Но в моем послужном списке будет стоять удаление Сенатом с места за некую провинность, — возразил Непейцын. — А ежели бы я сам подал вашему превосходительству прошение об отставке?
— Такой исход может не удовлетворить графа Салтыкова, но сие я на себя возьму, раз вы мне нравитесь… И еще есть одно средство: описать во всех подробностях графу Аракчееву случившееся обстоятельство. Он, слыхать, в силе пуще прежнего при государе и ежели фельдмаршалу при встрече скажет, что вы его протеже, то, полагаю, масло прольется на бушующие волны…
— Позвольте мне подумать, — сказал Непейцын.
— Хорошо. Двое суток вам довольно?
— Да-с, в понедельник я к вам снова явлюсь.
* * *
Выслушав рассказ о разговоре с губернатором, дяденька молвил:
— И опять выказалось, что сей француз умен и не злобен… А ежели Аркащею напишешь, так он ждать ответа станет?
— Должно быть, — пожал плечами Сергей Васильевич.
То же подтвердил и Холмов, зашедший в гостиницу повидать великолукского городничего.
— За вашу историю я, право же, патрона особенно полюбил, — восторженно признавался Павел Павлович. — Если бы слышали, как граф Салтыков про вас хулу кричал, то поняли бы, что любой губернатор тотчас струхнет, а Николай Осипович все выслушал, пообещал вызвать, расследовать, взыскать, но тут же обронил, что вы — лучший в губернии городничий и что графу Аракчееву близки. Тут фельдмаршал крикнул было, что графа сего сам в люди вывел, но тон заметно понизил. А тотчас по его отъезде Николай Осипович продиктовал письма — он мне совершенно доверяет — к кузену своему графу Монфокону и еще одному французу, что у князя Куракина служит, с одинаким вопросом: много ли тянет ныне на весах придворных граф Салтыков и каков на оных же Аракчеев? Так что вас распекал только по долгу службы, а для решения окончательного ждет из Петербурга ответа, который должен быть не нынче-завтра…
— Однако прошение об отставке от меня завтра же очень спокойно примет, — заметил Непейцын.
— Так что же, Сергей Васильевич, — возразил Холмов, — то прошение ему позволит при случае отписать, что подали в отставку от его проборки. Но вот Чернобуров после вашего визита принес проект письма графу Салтыкову, где сказано, — Павел Павлович достал из кармана бумажку: — «Будучи отягчен сознанием вины перед вашим сиятельством, подполковник Непейцын после сделанного мной выговора совершенно сознал свою неспособность нести городническую службу и просит об увольнении его в отставку». Как вам нравится?
— Не очень, — мрачно сказал Сергей Васильевич.
— И Николай Осипович поморщился: «Зачем такая цветистость?» А мне потом добавил: «Подождем, что ответят друзья из Петербурга, и если Непейцын надумает писать своему графу, то будем еще ждать. Не так просто сыскать честного городничего».
Когда Павел Павлович ушел, дяденька сказал:
— Теперь тебе решать надобно, станешь ты графу своему слезницу сочинять? Способен он твои чувства понять и защитить, ежели понадобится?
— Понять — нет, — ответил, не задумываясь, Сергей Васильевич, — а защитить, может, и пожелает… Да мне-то его просить столь противно… Но, с другой стороны, что я без службы делать стану?
— Вот то-то, — кивнул Семен Степанович и, помолчав, предложил: — А не сходить ли нам для вразумления в Троицкий собор к вечерне? Служат там благолепно и хор прекрасный…
Когда в толпе богомольцев спустились с высокого соборного крыльца, Семен Степанович взял племянника за локоть:
— Пойдем к Нижним решеткам. Там вид на реку больно хорош. Посидим.
На пологом лугу, покрытом одуванчиками, откуда открывалось живописное Запсковье, на одинокой скамейке спиной к ним сидела сгорбленная фигурка. Ветер шевелил седые волосы. Старомодная шляпа лежала рядом. Услышав приглушенные травой шаги офицеров, старик обернулся и встал, уступая скамейку.
— Сиди, любезный, любуйся… И на троих места вполне хватит, — сказал дяденька.
А городничий не отрываясь смотрел в морщинистое лицо, на руки с большими кистями: «Неужто он?..» И вслух:
— Маркелыч?
— Он самый, сударь. А вы кто ж будете? — Выцветшие глазки напряженно всматривались. — Неужто господин Непейцын? Имя-отчество, простите-с, запамятовал…
Через минуту они сидели рядом, и Маркелыч рассказывал, что с двумя подводами имущества едет из Ковно в Петербург, куда раньше отправилась барыня Софья Дмитриевна с лакеем и горничной.
— А генерал?
— Не слыхали, значит? Генерал наш приказали вам долго жить.
— Да как же? Когда? Где?
— Два месяца тому в городе Ковне, а как да отчего, то долго рассказывать. — Маркелыч покосился на Семена Степановича.
— Говори, не бойся, при дяденьке моем, как при мне…
— Аракчеев граф его уходил…
— Да с чего же? Расскажи, сделай милость.
— А с того-с, наш генерал сказывал, что он сего графа в корпусе еще за плохую конную езду многажды жучил… Вот змей и затаил злобу, да прошлый год на смотру и давай придирки строить: лошади будто у нас в плохом теле. А дивно ли, как генерал по его же приказу дивизию в Саратове принял и по весенним дорогам в Литву через всю Россию недавно довел? Генерал наш объяснять стал, а граф ему, что, мол, меньше наживаться на фураже надобно… Нашему такое сказать?! Сам бы скорей недоел, недопил, чем от коней пользоваться. После того приказал граф спешить уланов для опроса претензий. В одном полку и сыщись смельчак, пожалуйся, что эскадронный артельные деньги в карты проиграл. Опять граф нашему генералу за сие выговаривать стал. А наш-то горяч, не стерпел. «То дело, сказал, командира сего полка. Ему надо, сделавши ревизию сумм, солдатовы слова проверить». Граф, не привыкши к возражению, закричал на генерала, ногами затопал: «Службы не знаете!» А наш опять в ответ поперечное. Вскоре граф смотрел бригаду, что раньше генерала была, будто беспорядки нашел, и заочно его бранил. Еще месяц прошел, и сам государь приехал, нашу дивизию смотреть изволил, но слова доброго не сказал генералу, хотя до того всегда отличал. А после смотра граф вызвал и будто государевы слова передал, что с одним глазом вашему превосходительству служить трудно, сие, мол, по состоянию полков государь заключает и по доброте вас в отставку отдыхать отпустит. Тут нашему и приключился удар. Только домой доехали, в гостиную вошли, я от них шляпу и перчатки примаю, и вдруг упали. Паралик, язык отнялся. Кровь пустили, да не помогло. Пролежали полгода, все хуже да хуже. Софья Дмитриевна день и ночь при них, четверть ее осталось… У ней на руках и померли… Вот-с отбыли сороковой день и едем теперь в Петербург, к тетушке ихней, к Марии Кондратьевне, бывшей моей госпоже; будут вдовицы вместе жить…
