— Позволь, а разве Николай Васильевич тоже помер?
— Как же-с, четвертый год пошел…
— Где ж теперь Мария Кондратьевна живет? Всё на Литейной?
— Нет-с, они, как овдовели, на Пески переехали, насупротив церкви Рождества, дом купчихи Лютовой.
— А ты что же тут сидел, от пути отдыхал? Где телеги твои?
— Телеги на постоялом, в Завеличье. На одной шкворень в кузне меняли, завтра на заре выедем. А сюда полюбоваться пришел.
— Не надо ли денег тебе? Говори, не чинись, друзья ведь старые, — предложил Сергей Васильевич.
— Покорно благодарю, сударь, деньги у нас есть, доедем. Передать что, может, барыням моим?
— Поклон низкий передай и что сам писать к ним стану. Как домовладелки прозвище? Лютова?
— Точно так с… Уж вы напишите. А в Петербурге не будете?
— Может, и буду…
* * *
В халатах сидели за самоваром в гостиничной комнате. Федя приготовил постели, подал трубки и ушел спать на двор к Кузьме. Когда дяденька закрыл за ним двери, городничий сказал:
— Не стану я графу писать.
— Веришь старику?
— Все так и было. Мертича знал и Аркащея знаю.
— А жалеть не станешь?
— Не знаю… Спрашиваете оттого, что сами жалели, дяденька?
— Бывало, что и жалел. Но мое дело иное было.
— Может, теперь расскажете наконец, отчего ушли?
— Теперь изволь… Ушел, когда понял, что чиновник в стране, где нет законов справедливых, есть непременное орудие насильства. Впервой я сие додумал на убийстве князя Давидова, о котором зимой Варя перед отъездом допыталась-таки от меня правды… Помнишь, как на поле труп его рассматривал? Тогда-то меж пальцев усмотрел я зажатую прядь волос рыжеватых и понял, что оные суть следы схватки с кем-то, а россказни о падучей не более как придумка. Разбор дальнейший убедил меня, что князька крестьяне ненавидели за жестокость, несправедливость, распутство, и почти что докопался, на каком поле его убили крепостные мать и дочь за неоднократное над обеими насилие, а помогал им крестьянин — муж старшей и отец младшей… Говорю «почти докопался», потому что, истину почуяв, следствия ход на том приостановил и «дело предал забвению», будто смерть князю приключилась от припадка и пугливости коня. Не смог я трех человек на плети и каторгу обречь за то, что изверга распутного уничтожили. Ведь и я бы его убил, кабы случай подошел и знал открывшееся из опроса дворовых людей, крестьян и дочек его, которые все отца родного презирали… Так и покрыл я убийц, вместо того чтобы по должности своей предать их палачу в назидание людям низшего состояния, которых другие помещики тиранят. Покрыл и, поверь, никогда не раскаивался. А далее случилось, что спустя года три объезжал свой вилайет губернатор тогдашний, господин Зуев Харитон Лукич, слывший меж помещиками стариком добрым и разумным. Так вот-с, завернувши в Луки, отобедал у меня и ночевать остался. А перед сном, уже в шлафроке, изволил зайтить в комнату, где я у окошка предсонную трубку курил. Подсел ко мне, просил не чиниться и доверительно сказал, что писали ему великолукские чиновники жалобу, будто я дворовых, когда наказывать посылают, мирволю и тем супротив господ восстанавливаю. А я верно двоим господам делал нотацию, что жестоко людей истязают, отчего знаки у них на телах не сходят. Вот я губернатору, за человека с умом и совестью его принявши, и скажи, что тиранство над крепостными мне противно, а государству вредно, ибо простых людей на злобу наводит, отчего могут случиться пагубные последствия. И тут господин Зуев мой, разом глупым стариком обернувшись, стал мне вычитывать, что рассуждения мои вольнодумны и я чуть не преступник пред дворянством и государыней. Дело-то шло в тысяча семьсот девяносто пятом году, когда революцией французской наши верхи напуганы были и иного ей противодействия, как расправа с низшими, придумать не могли. И так сей гнев праведный в себе губернатор распалил, что закончил, перед носом моим перстом качая: «Ежели вы, полковник, мыслей своих не перемените, то служить вам долее нельзя». И так меня рассердил — не привык я глупости слушать, да еще с перстом перед носом, — что на другой же день пошло вслед ему прошение об отставке по болезням, хотя они, сам видишь, только через пятнадцать лет ко мне жаловать стали… Словом, гиштории у нас с тобой кое в чем схожи — не укладываемся в мерку чиновничью.
— А сколько времени, дяденька, вы еще городом управляли? — спросил Сергей Васильевич.
— Полгода. О себе думаешь?.. Когда еще Сенат раскачается нового назначить. И важно, чтоб кляуз принимающий строить не стал.
— А Догадчиков строил?
— Нет, ему скорей стричь овец хотелось. А потом и на это заленился, Квасову доверил. Вот когда пожалел я, что город в лапы алчные своей волей отдал… А ты не пожалеешь ли?
— Не могу я Аракчееву писать. Лучше в Тулу к генералу Чичерину съезжу, освободившись. Может, там место какое найду.
— Ты прежде в Петербург поедешь, — твердо сказал дяденька.
* * *
Городничий был уверен, что в Луках уже известна его отставка. Но сразу по приезде к нему пришел Нефедьев с вопросом о своей судьбе.
— Неужто Чернобуров вам не сообщил? — спросил Непейцын.
— Уверяю вас, ничего-с. Там такие обстоятельства…
— Какие же?
— Нонче курьер проехал и на станции почтовой сказал, будто губернатор Лаба назначен провиантмейстером всех войск и уже в Петербург отбыл. А на место его князь Шаховской едет.
— Наконец-то русского сыскали! — подал голос дяденька. — А то немец, потом француз. Я думал, ноне гишпанца назначат.
— На все государева воля, — испуганно покосился Нефедьев. — Но было ли про меня что говорено? — снова спросил он.
— Хотел Лаба вас в другой город перевесть в сей же губернии, да, видно, не до того стало.
— А вы-с?
— Подал прошение об отставке.
— Сами?
— Сам. Надоело со здешними дрянными людишками якшаться, — ответил Сергей Васильевич.
— Ну, пойдет теперь по городу тебя, отставного, ругать, — засмеялся дяденька, когда почтмейстер ушел.
Но вышло иначе. Назавтра слуга Нефедьева принес городничему письмо из Пскова. Господин Холмов сообщал про новое назначение своего патрона, о котором известились приглашением военного министра Барклая немедля вступить в должность. Николай Осипович берет с собой чиновника особых поручений, которому наказал отписать Сергею Васильевичу, что предлагает и ему служить в новом своем ведомстве.
Первой мыслью Непейцына было тотчас отказаться, но, подумав, ответил, что благодарит за честь и память, однако, пока не сдаст дел городнических, решать свою судьбу не может.
«Не иначе, как от графа Аракчеева места лучшего ждет, — говорил в следующие дни знакомым почтмейстер, не скрывая, что читал оба письма. — А то чего бы лучше провиантской части да по приглашению самого генерала?»
— Ты, право, в рубашке родился! — посмеивался дяденька. — Не поспел одно место сдать, уже другое готово.
— Да ведомство-то воровское, — отвечал городничий.
— А должность нонешная твоя не воровская? — возразил Семен Степанович. — Не место человека делает, а он свое место. Думаешь, не бывало честных людей в интендантской части? Мне Алексей Иванович в Выборге вот как тогдашнего провиантмейстера генерала Мертваго хвалил. И про Лабу я во Пскове слышал, что за два года себя копейкой не замарал. Тем попрекнуть можно, что Чернобурова излишне слушал. Так и то только, пока огляделся.
— Неужто и при новом губернаторе Чернобуров опять в силе останется? — сказал Сергей Васильевич.
— Ежели настоящий князь, то как ему без поводыря быть?
— Вроде слепого его полагаете или медведя?
— Может статься, что оба вместе — и медведь и слепой. Такие средь бар не редкость, — засмеялся дяденька.
После поездки во Псков Сергей Васильевич заметил, что крестный его, несмотря на недавнюю утомительную дорогу, как-то особенно весел — шутил, смеялся и телом был бодр и деятелен. Будто не бывало параличного приступа после известия о Фридланде и недавних хворостей, которые лечил по шарлатанской книге.
— Вы точно радуетесь концу моей карьеры, — сказал городничий, смеясь вместе с дяденькой какому-то его острому слову.
— Не тем, правда, но истинно доволен, — подтвердил Семен Степанович. — Не разумеешь? Но разве после известной встречи у собора и ты не обрел некой надежды? Рассказал бы о той особе.
Городничий почувствовал, что краснеет.
— Когда захотите, — сказал он. — У меня от вас тайн нету.
— А уж написал туда?
Сергей Васильевич кивнул.
Да, он написал сразу после возвращения из Пскова обеим дамам, выразил сочувствие их потере и добавил, что как сдаст дела, то приедет в столицу искать нового места и, конечно, будет у них. Сказал дяденьке, будто тайн нет, а ведь промолчал небось, что послал письмо и ответ поспел получить до нонешнего разговора. Софья Дмитриевна писала, что тетушка и она благодарят за память о близких людях и что с удовольствием с ним повидаются. Так что, когда стал вечером, перед сном, рассказывать про Соню, то закончил прочтением этого письма.
