Андрею, может, и стоило сказать ему что-то ободряющее, но нужного слова никак не находилось (да и есть ли такое слово, чтоб ободрить им идущего на добровольную смерть человека?!), и он промолчал. Остановить старика в его намерении уже нельзя и незачем, он действительно сейчас сам себе высший и единственный судия.
Несколько шагов из горницы до двери старик прошел неожиданно твердым и устойчивым шагом, ни разу не опершись на палку-посох. Чувствовалось, что на сердце у него сейчас светло и чисто, что вернулась к нему в эти последние часы жизни детская ее легкая радость.
Андрей думал, что на том они со стариком-пришельцем и расстанутся. Сейчас тот закроет за собой дверь и исчезнет в ночи лесным привидением, тенью, в доме же опять установится тишина, покой, и Андрею можно будет взяться за книгу, прочитать в ней помеченные когда-то отцом (и удивившие его) слова о вечной и нетленной жизни, сказанные Апостолом Павлом.
Но уже коснувшись дверной ручки, старик вдруг повернулся к Андрею и тихо произнес последнюю свою просьбу:
– Там у меня в будке на веревочке собака осталась, Найда. Пришла откуда-то из лесу, я и принял ее, все живое существо. Ты отпусти ее на волю, а то она привязалась ко мне, плакать будет.
Эти жалостливые слова старика о собаке Найде, которая привязалась к нему и теперь по его смерти будет плакать и тосковать по хозяину, добили Андрея. До этой минуты он был почти уверен, что завтра никуда не пойдет, не станет вынимать старика-убийцу из петли, хоронить его в заранее, прижизненно заготовленной могиле. Пусть висит рядом с Венькой-полицаем до скончания века, пусть разрывают его на части лесные вороны, лисы и волки. Он того заслужил. Но привязанной на веревке, воющей по мертвому хозяину собаки ему стало нестерпимо жалко; как она там будет мучиться, грызть веревку, рваться из будки, и если перегрызет и вырвется, то будет сидеть рядом с повешенным и оплакивать его. Больше ведь оплакивать старика некому. Дети и внуки уже прокляли его и оплакали.
– Ты приручи ее, – уже совсем не выходе посоветовал старик. – Она привязчивая, по человеку истосковалась.
– Приручу, – не мог не пообещать Андрей.
И это были теперь уже действительно последние слова, которыми они со стариком обменялись. Тот по-крестьянски плотно закрыл за собою дверь и ушел в темноту твердой, несгибаемой походкой, во всем похожий на человека, а не на зыбкое ночное привидение и тень.
Андрей, стоя в дверном проеме, долго слышал его шаги, стук о землю посоха-палки, видел, как качаются задетые им молодые сосны и елки. На душе было темно и бесприютно. Никуда теперь Андрею не деться. Завтра поутру пойдет он по следам старика, похоронит его в заготовленной могиле и заберет с собой (если она только пойдет) Найду, по-человечески тоскливый вой которой Андрею чудился уже сейчас.
Лег он спать не раздеваясь и не на кровати, а на дощатом диване, положив под голову бушлат. Чего его туда потянуло, Андрей толком объяснить не мог, но чувствовал, что так надо, что пора ему отвыкать от гражданских изнеженных привычек: мягких коек, чистого белья, беспечного двенадцатичасового сна, пора возвращаться на войну, в кровь, страдания и взаимные убийства, от которых, оказывается, Андрею нигде нет и не может быть спасения.
Это тяжелое, безысходное чувство еще больше укрепилось в нем, когда Андрей утром начал собираться в поход. Ни на шаг не отступая от прежних своих боевых сборов, он первым делом проверил оружие, Сашин пистолет, поудобней приладил его в кармане бушлата. Взялся было и за отцовское ружье, но потом, прикинув и просчитав в уме все возможные варианты, отложил в сторону. Все-таки не на охоту он идет, не на прогулку, а на дело, хотя и не очень, наверное, опасное, но вполне серьезное. Бог его знает, что за эту ночь мог надумать и свершить полоумный старик. Глядишь, от замысла своего отказался и теперь таится где-нибудь в кустах со швайкою за голенищем. Да и любые другие, самые неожиданные встречи у Андрея в лесу могут произойти (тут уж старику надо поверить), и случись что, так ружье ему будет только помехой.
Потом Андрей по всем правилам проверил экипировку, потуже затянул брючный ремень и шнурки на ботинках, несколько раз даже подпрыгнул, чутко прислушиваясь, не звенит ли что лишнее в карманах, не звякает ли. В походе мелочей не бывает, там любая мелочь может стоить жизни.
Обременять себя излишне продуктами Андрей не стал в надежде, что обернется часов за пять-шесть. Взял лишь из неприкосновенного запаса полбуханки хлеба, отрезал и завернул в чистую тряпицу кусочек сала да налил во фляжку воды, чтоб по дороге, когда захочется пить, не сворачивать, попусту теряя время, к озерцам и лесным криничкам. Надо было бы взять еще упаковку промедола, бинт и флакончик йода. Но уж чем-чем, а лекарствами и бинтами Андрей, собираясь в бега, в отшельничество, не запасся. Как-то об этом тогда и не думалось. Впрочем, йод, кажется, где-то был. Андрей захватил его с собой в самый последний момент, случайно вычитав в газете, что йодом можно спасаться от радиации, пить ежедневно (пять капель на стакан воды). Ни разу Андрей его, конечно, не пил, откладывая борьбу, с радиацией на потом, когда немного приживется и осмотрится в Кувшинках, и теперь даже не помнил, куда йод запропастился.
Заниматься поисками Андрей не стал, решив, что, даст Бог, все обойдется, и ни йод, ни промедол, ни бинты ему не понадобятся, все же не на войну он собрался.
Все двери и ворота Андрей закрыл поосновательней, чтоб их случайно не побило ветром и чтоб они, бесполезно хлопая, не пугали на сосне и без того пугливых аистов. На дом Андрей ни разу не оглянулся (оглядываться перед походом плохая примета), а лишь прощально помахал рукой аистам, которые в это время были в гнезде и действительно встревожились, завидя его.
– Ждите! – дал он им последнее наставление и, перейдя заросшую сосняком улицу, начал углубляться в боровой, по-таежному темный лес.
Идти к кордону Андрей решил не по столбовой дороге, не по шляху, а лесными урочищами и ложбинками, вначале к реке, к пристани, а потом резко вправо, в самую непролазную глушь. Так было много короче, а главное, много скрытнее. К кордону можно было подобраться никем не замеченным. Так они ходили туда когда-то с отцом, по-охотничьи обвешанные ружьями, патронташами и заплечными мешками.
Углубившись в лес, Андрей ни на одну из тропинок по примеру старика не встал, а двигался в междурядье сосен по хвойно-игольчатому насту, который мягко пружинил и скрадывал все его следы. Не успевал Андрей оторвать ногу от земли, как наст тут же поднимался на прежнее место и затягивал, словно на водной глади, вмятину. Идти было легко и неутомительно. Поначалу Андрей ни о чем постороннем не думал, шел себе и шел, с отрадой наблюдая лесную пробуждающуюся жизнь. А она не затихала ни на минуту, полнилась всевозможными звуками и шорохами, вставала настоящими сказочными видениями: то, почуяв и завидев Андрея, вдруг предупреждающе застрекочет сорока; то обзовется где-то совсем рядом лесная неугомонная синичка; то по-кузнечному ударит о сухостоину-наковальню дятел; или вдруг откроется крошечная обнесенная молодым березняком полянка, а на ней синим-сине от подснежников; или прямо под ноги бросится тебе весенний ручеек, который мчится-торопится, пробивая себе русло между неподступными соснами и елями к реке, – и ты волей-неволей остановишься перед ним, засмотришься на его чисто-лазурную стремнину, заслушаешься его веселым клекотом и урчанием. Андрей и останавливался, и слушал, и смотрел – и с сожалением перешагивал через ручеек-речку, чтоб идти дальше. А за ручейком новые приключения и встречи: то выскочит из-под куста заяц и, до смерти напуганный появлением незнакомого ему существа, стремглав умчится в сосняки и осинники; то прошуршит в прошлогодней дубовой листве ежик, недовольно фыркнет на тебя и свернется в непобедимый клубочек; то где-то в отдалении призывно протрубит хозяин всех этих чащоб – олень. И нельзя всему это не удивиться, не обрадоваться, забывая мелкие свои человечьи обиды и огорчения.
Так в созерцании Андрей, наверное, и дошел бы до самого кордона, но вдруг ни с того ни с сего, без всякой, казалось бы, связи с нынешним его настроением и даже резко вопреки этому настроению вспомнился вдруг ему один случай со времен второй чеченской войны. Рядовой, в общем-то, случай, привычный и от этого вдвойне страшный.
В районе Ведено, в горах, Андрей с небольшим отрядом обнаружил базу, схрон боевиков. Они были настолько беспечны и так уверены в неприступности этого схрона, что почти все ушли в очередной свой бандитский налет, оставив на базе лишь троих человек: двух молоденьких, наверное, лет по семнадцати -восемнадцати чеченцев, «чехов», как их стали называть, и одного араба-наемника. Тот был постарше и, чувствовалось, всем в отсутствие более высоких командиров в схроне заправлял. Никакого сопротивления отряду Андрея боевики не оказали. Во-первых, сразу поняли, что силы неравные, а во-вторых, Андрей застал их врасплох: в какой-то волчьей выдолбленной в скале полупещере они допрашивали двух наших военнопленных. Совершенно голые, те были подвешены на вывернутых руках так, что едва-едва касались земли кончиками пальцев, за какую-то балку-перекладину и опутаны проводами, идущими к телефонному аппарату. Андрей много слышал об этой пытке, которая называлась «гонять на тапике», то есть на телефонном аппарате, но видел ее впервые. Было множество орудий и для других пыток: какие-то веревки и ремни, обрезки арматуры, крючки и палки, в углу виднелось даже подобие горна. Один из пленников (после выяснится, что он солдат-контрактник), весь окровавленный и опухший, был уже без сознания, полуживой, а другой, первогодок-срочник, еще держался, хотя, казалось бы, там и держаться нечему – одна кожа да кости, и те побитые и поломанные.
