Она машет рукой перед самым лицом Шарля, словно стараясь остановить его.
— … я расхохотался. На самом деле я плакал, но наружу все вышло не так. Тетя Элизабет нисколько не рассердилась. Она лишь сказала: «Да, дитя мое. Твой отец тоже сейчас смеется, ведь он на небесах, с ангелами, а там бесконечная радость». И когда я стал думать о том, что папа на небесах с ангелами, я начал плакать, все плакал и плакал и не мог остановиться. И мама с тетей Элизабет позволили мне в тот вечер лечь позднее обычного и играли со мной в нарды, хотя мне вовсе не хотелось. Чтобы успокоить, меня напоили разбавленным вином, и мама качала меня на руках, пока я не уснул. А когда я на следующее утро проснулся, вы были рядом. Стояли перед моей постелью с деревцем кассии в руках. Не знаю, где вы его нашли. И вы сказали: «Надо его посадить в память об отце. Чтобы каждый раз, когда мы смотрим на дерево, вспоминать папу».
Герцогиня Ангулемская закрывает уши ладонями. Низко опускает голову.
Медленно, с выражением величайшей нежности, не остановленный никем из присутствующих, Шарль Рапскеллер опускается перед ней на колени. Утыкается лбом в ее английский капор.
— Мари, — говорит он, — я вернулся домой. Как и обещал. Помнишь? В ночь перед тем, как мы расстались?
Внезапно она веером ударяет его по лицу.
Второй удар приходится в плечо. К четвертому она отшвыривает веер и бьет одной лишь рукой в тонкой перчатке.
Столь велико уважение к герцогине, что никто не пытается ей помешать. И меньше всех Шарль. Не проявляя больше отвращения к прикосновениям, он молча пережидает этот град. По удару за каждый год его отсутствия.
Наконец он хватает ее за руку и прижимает обтянутую шелком ладонь к губам.
— Господь милосерден, — лепечет она, падая в его объятия. — Взгляни на Его дела. Господь милосерден.
Глава 44
НАРУШЕНИЕ ЭТИКЕТА
Чего я никогда не забуду, так это лица герцогини после того, как она размыкает объятия. Оно дышит — нет, не радостью — ужасом. Пальцы, которыми она касается лица Шарля, дрожат.
— Это ты, — выдыхает она.
После того как она подтверждает для себя истинность увиденного, что-то внутри ее словно надламывается и она разражается потоком слез. Никогда прежде, думается мне, мадам Серьеза не выказывала столь свободно свои чувства — ни горестные, ни радостные.
— Прошу простить меня, — с запинкой произносит она.
Маркиз кладет руку на ее склоненную голову.
— Незачем извиняться, дитя мое. Я тоже молился, чтобы этот день настал.
После такого благословения плотина окончательно прорывается: жгучие слезы создают мембрану, отделяющую герцогиню от внешнего мира, делая ее измученное красное лицо как будто бы детским. Наконец, потрясенная, изнеможенная, она с трудом встает. Принимает носовой платок, предложенный Видоком.
— Что ж, — произносит она. — Это все меняет.
— Безусловно, — соглашается Видок.
— Я ведь должна… — она смотрит то на один гобелен, то на другой, — должна рассказать дяде?
— Королю? Разумеется, — отвечает маркиз. — Я буду счастлив лично проинформировать графа д'Артуа.
За его ледяной улыбкой явственно читается ирония, но она ее не замечает, поскольку в ее мире сейчас иронии места нет. Так же как вообще ничему и никому, кроме молодого человека, так и оставшегося коленопреклоненным.
— Пойдем. — Она протягивает ему руку. — Ты должен пойти со мной.
Он берет ее за руку. Встает.
— Если ты не против, я бы хотел побыть еще с Эктором.
Заяви он, что намерен вплавь отправиться на луну, его встретило бы примерно такое же непонимание. Сначала она не в состоянии даже разобрать, о ком идет речь.
— Ты хочешь сказать… — она делает неопределенный жест в моем направлении, — с ним?
— Только на эту ночь, — объясняет Шарль. — Мы с Эктором через многое прошли вместе. И он сидит со мной каждый вечер, пока я не усну, и колени у него никогда не скрипят. И сегодня, мне кажется, мое место там. А с завтрашнего дня… я буду целиком принадлежать тебе.
— Но нам так о многом надо поговорить! — протестует она. — Вспомнить годы и годы…
— В вашем распоряжении будет множество лет, чтобы этим заняться, — вступается маркиз. — Но, моя дорогая, прежде чем устраивать молодому человеку постель во дворце, необходимо удостовериться, что его там ждут.
— Ждут? Как законного короля Франции могут не ждать?
— Не уверен, что все отнесутся к этому так же, как вы, дитя мое. Да уж, — добавляет он многозначительно, — вашу радость разделят далеко не все. До сего дня месье Видок и уважаемый доктор приглядывали за Шарлем. Полагаю, можно смело довериться им еще на одну ночь.
Видок поддерживает маркиза, и их объединенным доводам она может противопоставить лишь собственное нежелание хоть ненадолго расставаться с Шарлем. А это нежелание не столь уж неумолимо (в Тампле ее хорошо научили подчиняться). Смирение, с которым она, в конце концов, обращается ко мне, производит почти болезненное впечатление.
— Вы не возражаете, если завтра утром я вас навещу?
— Ну, разумеется, мадам! — восклицает Видок. — Считайте мой дом своим личным pied-à-terre.[22]
Прежде чем уйти, она выдвигает условие: она должна на прощание прикоснуться к брату.
Притрагиваясь к его лицу, она вспоминает знакомые черты. А Шарль просто счастлив.
— За эту радость мы должны благодарить Бога, — шепчет она. — Для Него нет ничего невозможного. До завтра.
Она с неохотой отпускает его.
— До завтра, — отзывается он.
И герцогиня Ангулемская покидает комнату совсем не той женщиной, какой сюда вошла. Маркиз отправляется проводить ее до кареты, и, как только дверь за ним закрывается, Видок подбрасывает шляпу под самый потолок. Она не падает обратно. Задрав головы, мы обнаруживаем, что шляпа зацепилась за хрустальные подвески люстры.
— Мы сделали это! — провозглашает он.
Собирательное местоимение «мы» ласкает слух.
Только недолго, потому что в течение последующих минут Видок разглагольствует исключительно о себе. О великом будущем, ожидающем его. О роскошных пирах и наградах, о приемах в Тюильри, о приглашениях в знаменитые салоны. О повышении по службе, о том, какое у него будет собственное подразделение (посторонитесь, соперники!). О титуле, рассчитывать на получение которого у него есть все основания. А когда он получит его, тогда что мешает сделать следующий шаг и возглавить — ни много, ни мало — префектуру?
Он витает в облаках еще некоторое время, после чего направляется к двери.
— Куда вы? — любопытствую я.
— Праздновать, дурачище вы этакий. Веселиться. Так уж случилось, что у меня дома сейчас чудная молодая кобылка. Ждет, не дождется, когда на ней покатаются. О, у нее такое поле клевера, вы не представляете…
— Я тоже люблю лошадей, — вставляет Шарль.
— Ну да, — после паузы соглашается Видок. — Отличные животные. Надеюсь, маркиз угостит вас обедом и вином. Самое меньшее, что он может сделать. И не уходите из особняка сами. Отправьте за жандармами, в двух кварталах отсюда есть участок. Если понадобится, сошлитесь на меня. И встретимся в особняке Видока, договорились? Сегодня вечером обязательно надо поднять бокалы за нашу победу.
— Есть ли у вас шампанское? — С надеждой в голосе спрашивает Шарль.
— Едят ли мухи дерьмо? — с этими словами он распахивает дверь.
Как всегда, он забирает с собой изрядную долю кислорода, бывшего до той поры в комнате. Воздух становится ощутимо более разреженным, и сама комната словно ужимается, когда Шарль едва слышно произносит:
— Я не готов.
— Я знаю.
Он падает на канапе. Обхватывает голову руками.
— Мне кажется, я никогда не буду готов.
— Наверное, все короли так думают поначалу. А потом постепенно привыкают, начинают ориентироваться.
Он весь сжимается.
— Мне иногда хочется…
— Чего?
— Я представляю себе, как было бы хорошо, если бы вы оставили меня в Сен-Клу.
Будь у меня в распоряжении больше времени, я мог бы рассечь ту болезненную связку, которая внезапно сжала мне грудь. Мог бы даже задаться вопросом, не прав ли он? Но в следующую секунду массивные двери распахиваются и в комнату врываются четыре жандарма.
«Должно быть, произошла ошибка, — хочу сказать я. — Я за вами еще не посылал».
— Именем его величества Людовика Восемнадцатого мы уполномочены арестовать вас, Шарль Рапскеллер…
Ошеломленный, Шарль встает с канапе.
— … на основании обвинения в заговоре с целью покушения на жизнь нашего любимого монарха…
— Любимого кого? — шепчет он.
— …и вас, Эктор Карпантье, как соучастника вышеупомянутого деяния.
Выдает их в первую очередь то, что они говорят с запинками. И мундиры на них сидят примерно так же, как на мне костюм Видока. Месье может нарядить своих лакеев в любые одежды, но галерную вонь этим не отобьешь.
