стороны. А окна тут… не в таком уж и большом количестве. Да и те почти под потолком, скорее форточки, нежели действительно окна. Впрочем, одно все же имеется. То, которое на втором уровне, в небольшой гостевой спальне. Глухое. Хорошо, вентиляция здесь на достойном уровне. Плохо то, что телефона при мне нет. И не узнать, за что нас так, как надолго, и что со всем этим делать. Впрочем, одна догадка все же находится.
– Похоже, мы отсюда не выйдем, пока братика Максу все же не заделаем, – озвучиваю очевидное, возвращаясь к Тае.
– Значит, не выйдем, – пожимает плечами. – Считай это помещение нашим склепом.
Останавливаюсь в паре шагов от нее.
– Вряд ли, – не соглашаюсь с ней. – Мой телефон остался снаружи. Если к утру не выйду на связь, мои ребята не только конкретно этот склеп разнесут, но и все прилежащее и сопутствующее, включая твоих друзей. Так что в твоих же интересах ускорить этот процесс.
Не знаю, что именно в моих словах так ее задевает, но реагирует она довольно агрессивно.
– А ты можешь хоть раз никому не угрожать? Или без угроз отношения с другими не складываются?
– Я не угрожаю. Всего лишь констатирую очевидное.
– О не-ет! – тянет язвительно Тая, шагая мне навстречу. – Ты именно что угрожаешь! Каждый раз, стоит чему-либо пойти не так. Или кому-либо не согласиться с тобой. Как сейчас. Как до этого. И раньше. Всегда. Неудивительно, что у тебя нет друзей, а одни наемники и враги, – кривится и берет направление на выход из прачечной. – Раз уж ты все сам можешь, сам и карауль свои вещи.
Ловлю ее на полпути.
– Ты права. У меня нет друзей. Зато есть враги. Всегда так было. И не важно, как я себя веду. Пробовал разные варианты за все эти годы, так что знаю наверняка. Конкретно тот вариант, кем я являюсь сейчас, срабатывает лучше всего. Так проще. Жить, – произношу, как есть, притягивая ее к себе ближе, со спины. – И вот что мне интересно, – продолжаю негромко, ей на ухо. – Каким именно образом я угрожал тебе ту же гребаную неделю назад, когда ты вдруг решила, что тоже хочешь быть мне врагом, и спалила к чертовой матери то, что принадлежало мне, то, что является частью меня? Заметь, я и тогда ничего тебе не сделал. Хотя мне стоило больших усилий сдержаться и не ответить на эту твою дурацкую выходку.
– Это у меня-то выходка дурацкая? – возмущается, поворачиваясь ко мне лицом – У меня? А «молиться» на фотографию бывшей изо дня в день из года в год не по-дурацки, по-твоему? Да кто еще из нас ненормальный!
Звучит, как ревность. Неожиданно. Даже для меня самого. Именно поэтому не спешу с ответом. Сперва с шумом втягиваю в себя побольше воздуха. А то вдруг тут кислорода маловато, неспроста же жарко, и у нас обоих мозг отказывает, вот и несет всякую чушь. Хотя и тогда не отвечаю. Перехватываю девчонку удобнее и, игнорируя ее сопротивление, вывожу из прачечной, пересекаю еще парочку смежных помещений, после чего – вверх по лестнице.
– С тех пор, как узнал о сыне, веришь или нет, ни разу не вспомнил. До того дня, пока ты сама не вытащила этот журнал, – наконец, нахожусь со словами, вместе с тем разворачивая ее к себе лицом. – И храню я его не потому, что «молюсь» на свою бывшую. А если ты все равно так считаешь, то значит до сих пор ничего не поняла обо мне.
Отпускаю. Бежать ей все равно некуда. Позади – кровать. Путь к двери – только через меня. Руки свои освобождаю тоже неспроста. Вместе с последними словами, дергаю за полы клетчатой рубашки, не утруждая себя разбором и сохранностью множества пуговичек, которые банально разлетаются, оторванные.
– Ты что творишь? – тут же перехватывает девушка полы поврежденной одежды, отшатываясь от меня подальше.
– Я? – переспрашиваю, хотя в ее реакции не нуждаюсь. – Всего лишь упрощаю. Все. Нам обоим, – сам же отвечаю и сокращаю возведенную ею дистанцию. – С джинсами сама справишься, или тоже помочь? – добавляю. – А то у нас до утра не так уж и много времени. Нас же не выпустят, пока мы нашему сыну братика не заделаем. Заодно и ты перестанешь мою бывшую вспоминать. Гораздо чаще, чем я сам это делаю, – заканчиваю уже мрачно.
Все-таки, сколько бы времени не прошло с тех пор, а все равно предательство брата режет, как наживую.
Девичьи губы округляются в вопросительном «что», невольно отступая от меня на еще один шаг.
– Не собираюсь я с тобой никого заделывать! – добавляет уже вслух, сильнее кутаясь в клетчатую ткань. – И бывшую твою я не вспоминаю. Вот еще! Делать мне больше нечего, как о кикиморе этой зеленоволосой думать! Будто у меня других забот нет.
Еще один мой шаг вперед, ее – назад. Дальше некуда. Кровать упирается ей в ноги. Девчонка закономерно падает на пружинистое ложе, стоит мне склониться над ней. И тогда не оставляю ее в покое. Склоняюсь еще ниже к ней, упираясь одним коленом о край матраса, а сомкнутой в кулак рукой рядом с ее лицом. Так и замираю, несколько секунд разглядывая открытое моему взору алое кружевное белье.
– Ты сама себе противоречишь, дочь прокурора, – возвращаю внимание к голубым глазам, в которых сверкает праведное негодование, и не отказываю себе в удовольствии провести сгибом пальцев по краю узорчатого белья. – Если не вспоминаешь, откуда столько тошнотворных деталей в твоей хорошенькой головке тогда берется?
Девичье дыхание срывается, хотя она очень старается не поддаваться пробуждающемуся влечению. Но не возмущению. Оно из нее выплескивается почти физически ощутимой волной.
– Да на нее один раз достаточно посмотреть, чтобы они возникли! Какая вообще нормальная женщина будет красить волосы в зеленый цвет и раздеваться для предсвадебной фотосессии?!
Сперва говорит, потом, чертыхаясь, затыкается. Я не заставляю ее продолжать. Мои пальцы, что касаются края белья, смещаются ниже, задевая упругий животик, а затем еще ниже, поддевая пуговицу джинс. А ответ всплывает сам собой.
– Это не она. Не сама. Брат ей отомстил так. Подлил зеленку в шампунь. За то, что она его новый джип пакостными словечками расписала, – вырывается из меня, вместе с
