б сидела не пересидела. „Вы поедете в ῾синедрию᾿, бюро связи с израильтянами“, — сообщил мне Раид и махнул рукой. В „синедрии“ араб лет тридцати, молодой бюрократ из верхушки ФАТХа с культурной стрижкой, аккуратными усиками и при элегантном галстуке, посмотрел в мой паспорт и стал писать телегу. Поставил печать, сопроводил до приличной машины и сам отвез в израильскую полицию. Участок в чистом поле представлял собой два каравана, поставленных буквой „г“. Сержант-марокканец, так же, как и Раид, лет пятидесяти, однако в отличие от палестинца с физиономией пройдохи, звался Иудой. „Ты что делал у арабов“? — вопросил он. „Захотелось поговорить со сводными братьями“, — отвечал я. Иуда взял мой паспорт и сказал, что офицер все проверит. В бараке смазливая русская в армейской фуфайке задавала мне вопросы по-русски, Иуда — на иврите. Следствие продолжалось до двух часов ночи. Кивнув на меня смазливой русской, Иуда сказал: „У него все психболезни, вместе взятые“. Потом, ласково улыбаясь, мне: „Поедем на маленькую поездку в Иерусалим, а потом отвезем тебя домой“».
— Прости, это был очень важный разговор, — сказала Анна, садясь в машину. — Матушка Феодосия поведала, что Алексея Федоровича устроила сюда женщина и что он был необыкновенно добрым. Даже пытался помочь ей по хозяйству — поливал цветы. Но главное — про глаза. Что они были сотканы из небесной ткани.
— А женщина как выглядела?
— Вот этого не спросила. Погоди…
Анна пулей вылетела из машины, проскользнула между массивными железными дверьми. И тотчас вернулась.
— Рыжая, с зелеными глазами, — сообщила, запыхавшись. — Это тебе что-то говорит?
— Нет. Просто интересно знать, как выглядят подруги ангелов.
— А мне интересно другое. Может ли цель выстрелить в человека?
— Не понял.
— Человек стреляет в цель, может ли цель ударить рикошетом?
— Не знаю. Лучше читай. С того места, где я остановился.
Анна пробежала глазами по предыдущим страницам и продолжила вслух:
«Загрузились в патрульную машину: весьма обшарпанный джип. Передние сиденья, на которые уселись Иуда и смазливая русская, были вполне приличными; я же сидел сзади на каком-то чугунном ящике, на полу валялась арматура. Поручней, чтобы держаться (местность у нас, как известно, холмистая), не было и в помине: очевидно, машина предназначалась для перевоза палестинских заключенных. Иуда переговаривался по радио с очередным офицером; они объяснялись на профессиональном жаргоне. Въехали в столицу».
У «Садов Сахарова», на подъезде к Иерусалиму, их снова притормозили. Почему вдвоем в машине, где документ пассажирки?
Арон объяснил, что везет пациентку из «Эйтаним» на обследование.
— Он лжет! — вскрикнула Анна.
— Езжайте, — распорядился полицейский и вернул Арону документы.
— Прости, я не должен был такого говорить.
— Все из-за чертовой справки… Дочитываю. «Смазливая русская дремала. Иуда заявил, что желает кушать. Мы оказались на каком-то роскошном проспекте, похоже, в районе Талпиота. Иуда остановил джип и зашел вместе со мной в работавшую ночью продуктовую лавку. Он взял себе сэндвич с пастрами и с аппетитом его уплетал, а я прихлебывал яблочный сок из жестяной банки. В машине Иуда проинформировал: „Офицер распорядился ехать в Гиват-Шауль“. — „Психушка в Кфар-Шауль“? — „Нет-нет, что вы! — испуганно проворковала смазливая русская. — Обычная больница, маленькая проверка“. Стражи беспорядка мандражили по-дикому: как бы я не врезал арматурой по их безмозглым кумполам. Завезли в „Кфар-Шауль“, в приемную закрытого мужского отделения. „Чистая формальность, чистая формальность, — уверял Иуда. — Скоро повезем тебя домой, к папочке“. Дежурная врачиха не явилась. Иуда пошел в отделение совещаться с персоналом за закрытыми дверями. „Скоро домой, скоро домой“, — у вояки жутко дергалось очко. Мы мчались в кромешной тьме. Наверное, бздун специально выбирал неосвещенную дорогу, чтобы я не опознал местность. Наконец, в свете ярких огней возник сетчатый забор телефонной компании „Безек“ по соседству с „Эйтаним“. Иуда бешено гнал. Охрана психушки отворила железные ворота чистилища, и спустя полминуты джип остановился у „алефа“. У отделения стояли ночные дежурные по вертепу: медбрат Бруно и упырь Варшавер. „Ну что, вернулся“? — жизнерадостно ухмыльнулся Бруно. Упырь Варшавер злобно молчал. Конец».
Аэродром в Смычково
С чего начать?
Набросать канву.
«В лагерь мы уехали 28-го или 29 мая. Помню, как не хотелось уезжать из Каменного острова, так там было хорошо… Нежная молодая зелень уже неудержимо перла из земли, деревья в парке распустились. В комнату лезли ветви и несли смолисто-свежие запахи весны. Красавица Нева катила в каком-то новом блеске свои водяные массы».
Какой противный язык в моей писанине!
Где же она?
Кажется, окно зажглось. Пора выходить из директории на рабочее поле.
Зачем меня послал сюда командир? Быть политподгонялой — дело уничижительно-паршивое. В свои 23 года я краснеть готов, когда отправляют ерундой заниматься. Все и так трудятся сознательно. Стучат кирки, лопаты, топоры. Трещат корни солидных пней, идет расчистка мест под палатки, под ангары для истребителей, под новый аэродром.
Аэродром — это пока что бугристая площадка, засеянная клевером, с широкими плешинами и дорожками. Кое-где на поле копошатся местные мужики и парни, разравнивают место.
С другой стороны, все еще не приведены в порядок
