После явления войскам великого князя на Геймана со всех сторон, а более – со свиты главнокомандующего посыпались комплименты, его объявили едва ли не единственным героем Ардагана; в конце концов он и сам поверил, что Ардаган взят исключительно его одного смелостью и тактической мудростью. Смелость он там действительно проявил, и немалую, что ж до тактической мудрости… Была и мудрость, только не его, а командующего корпусом.
Сам же Гейман был превосходным кавказским офицером, эдаким лермонтовским Максим Максимычем, доросшим до генерала. Причем дорасти до генерала ему было несколько затруднительнее, нежели Максим Максимычу, по той простой причине, что по происхождению своему Василий Александрович был еврей, и хотя отец его из солдат-кантонистов выслужил себе личное дворянство и дал сыну образование в гомельской гимназии, начинать военную карьеру пришлось с нижних чинов. В 1845 году он уже был капитаном, в очередной стычке с горцами его тяжело ранили пулей в плечо, отчего он навсегда лишился способности свободно владеть левой рукой. Мундир ему был тесен, он ходил в сюртуке и в таком-то неподобающем виде попался на глаза императору Николаю Павловичу, легкому на гнев, стоит ему заметить малейший непорядок в форме. Гвардейцев царь отправлял на гауптвахту за расстегнувшийся крючок на воротнике. А тут нате вам – пехотный капитан в сюртуке. Он бы еще бабий капот натянул. Но, узнав, в чем дело, император смилостивился и разрешил – единственному во всей армии! – носить сюртук вместо мундира даже на парадах.
Гейман еще не раз бывал ранен, не успев залечиться как следует, рвался в дело и вновь отличался в боях. Солдаты его любили, офицеры уважали. Прост был Василий Александрович. В атаку вел сам, бодря солдат веселым матерком. Распекал тоже матом. Правда, когда он как бы в сердцах бранился, не оставляло ощущение, что нецензурное слово Василий Александрович выучил специально к этому случаю. Но за отвагу и простоту ему прощали.
Будь генерал-лейтенант Гейман не так прост, едва ли б он с таким прямодушием поверил наглой лести из уст самого великого князя и его лизоблюдского окружения, он бы рассмотрел некую корысть в том, как его ненароком сталкивали лбами с командующим корпусом. Однако ж в силу столь внезапно вспыхнувшего самомнения Гейман стал совершенно неуправляем, находя поддержку во всем над головой Лорис-Меликова. Он, конечно, не интриговал и не ябедничал, как Девель, но весьма охотно и безоглядно пользовался привилегированным своим положением. И это еще немало бед причинит Действующему корпусу.
Ну что ж, Зивин так Зивин. Теперь дело за штабом, за грамотной рекогносцировкой и разработкой операции. В штабе 20-й дивизии заместителем начальника служил подполковник Воинов. До войны он был русским военным агентом в Эрзеруме.
Любит русский чиновник длительные заграничные командировки. Готов горло перегрызть, а лучше – донос написать на ближнего своего, если тот окажется на пути к райскому местечку в любой дыре, но чтоб за пределами Российской империи. Вот и Александр Максимович немало врагов пером своим поразил, а вырвался-таки за границу. Турция, конечно, не Лазурный берег, да и Эрзерум – не Рим и не Париж и даже не Константинополь, но все равно хорошо. Начальского глазу над тобой нет, местные власти тебя уважают, сам губернатор раскланивается. Хорошо, хорошо пожил Александр Максимыч в Эрзеруме. И состояньице кой-какое сколотил – переселенцы из России сами несут за обустройство свое на турецкой земле. Помоги, мол, Александр Максимыч. Что ж не помочь, хоть и басурман, а службу знает и за службу благодарит. Так бы и дальше жил, да вот война началась. Ну, ничего, при штабе как-нибудь и войну перетерпим… Кому война, а кому мать родна.
12 июня в 8 утра вызваны были Александр Максимович Воинов и помощник его в заграничной службе коллежский асессор Климентьев в палатку к самому командующему корпусом. За столом перед оперативной картой сидели сам Лорис-Меликов, генералы Гейман, Чавчавадзе, Духовской, Авинов, Комаров, человек с десять майоров и полковников – штабных офицеров и адъютантов.
– Душа моя, – обратился генерал от кавалерии к Воинову, – ты, говорят, все здесь должен знать. Покажи-ка нам, как Зивин этот чертов укреплен. Все сведения путаные: одни показывают одно, другие – другое…
Воинов был здесь года два назад, все тогда осмотрел, запомнил, на карту нанес. Укрепления показались ему тогда несолидными – четыре редута с траншеями от них в разные стороны. Он и показал по памяти расположение этих редутов. Климентьев с готовностью подтвердил все сказанное.
– Странно, – усомнился генерал. – Мне доложили, что перед редутами они понастроили три ряда укреплений. А у тебя – все уж как-то просто получается. Ударь в лоб – и бери за милую душу.
Гейман заступился за своего штабного:
– Александр Максимович в этих краях лет уж десять прослужил. Кому как не ему тут все знать! А мало ль чего паникеры нарасскажут. У страха глаза велики.
– Нет, проверить все-таки надо. Отряди-ка, Василий Александрович, с подполковником Воиновым полусотню казаков, пусть еще разок проведут рекогносцировку. Мало ли что.
Пока Гейман давал распоряжение адъютанту, пока искали казачьего офицера в помощь Воинову, командующий вернулся к разработке операции, прерванной докладом бывших военных агентов.
Речь шла о пути обходной кавалерийской колонны генерала Чавчавадзе, чтобы ударить туркам в тыл. Вариантов было два: дорога короткая казалась труднопроходимой, но на другой заведомо терялось не меньше двух часов.
И кто тянул Александра Максимыча за язык? Но очень уж отличиться хотелось – два месяца идет война, а бедный подполковник даже к Анне 4-й степени не представлен.
– Я знаю еще одну дорогу – и короткую, и проезжую! Вот смотрите. – И на карте провел карандашом езженную им году в 73-м очень удобную, соблазнительную для обхода дорогу.
– Да что ты говоришь, душа моя, – опять усомнился командующий корпусом. – Мы тут специально всех опрашивали – никто не называет твою дорогу. Может, ее и нет уже? Мало ли – засыпало, размыло, тут ведь все меняется. – Генералу хорошо помнился конфуз с рекогносцировкой майора Витте.
– Да что вы, ваше высокопревосходительство, я эти места как собственный кошелек знаю! Есть там дорога, прекрасная дорога!
– Как собственный кошелек, говоришь? Ну что ж, отправляйся с казаками на разведку, а вечером, как нам доложишь о результатах, поступай в распоряжение генерал-майора Чавчавадзе. Будешь ему проводником.
Как проводил рекогносцировку подполковник Воинов, одному Богу известно. Только ничего нового против собственных утренних показаний он не обнаружил. Палатки, увиденные им вдали за редутом, принял за кухни и прочие хозяйственные службы турецкого лагеря, в чем старательно и красноречиво уверял дотошно о том выспрашивавших генералов. Сомнений он не рассеял, но как не поверить штаб-офицеру специалисту. И дислокация была утверждена по результатам разведки Воинова.
Нельзя, ох нельзя давить свои сомнения! Уже с началом атаки стало ясно – турки укреплены гораздо сильнее и грамотнее, чем это представлялось и Воинову, и самому генералу Гейману. Уже первый ряд окопов вдоль берега горной речки Ханы-чаи оказался почти неприступен. Турки встретили нашу пехоту дружным и таким плотным огнем, что об овладении ближайшим укреплением с ходу не могло быть и речи. И как этот Воинов умудрился среди бела дня не заметить на добрую версту растянутых траншей и укрытий! Вершины вдоль Ханы-чая все же взяли. Да мало с того радости. Второй ряд окопов укреплен самой природой и английскими инженерами втрое надежнее. А сверху русские войска обстреливает артиллерия…
К трем часам дня наши солдаты не продвинулись ни на четверть версты. А потери несли немалые.
С наблюдательного пункта командующий увидел колонну, но шла она почему-то не с той стороны, откуда должен появиться со своей конницей и артиллерией Чавчавадзе. Увы, скоро, слишком скоро разъяснилось: оставив преследование Эриванского отряда, на помощь Измаилу-паше с основными силами турецкой армии пришел Мухтар-паша.
А нашей обходной колонны все нет и нет. Ей пути-то всего девять верст! Что ж там могло случиться?
День уж клонился к вечеру, когда на взмыленной лошади появился ординарец генерала Чавчавадзе. Он доложил, что генерал впервые в своей жизни не может исполнить приказа. Дорога оказалась непроходимой не только для орудий, но и для кавалерии. Надежды на благоприятный исход боя рухнули. Всего-то и достигли – за целый день одолели первую линию обороны. А положили девятьсот человек. Турки, правда, потеряли не меньше, но позиции свои они отстояли и торжествовали первую свою в этой войне победу.
В истории войн это не первый, конечно, случай, когда из-за нерадивости и упрямства всего лишь одного офицера терпит катастрофу целая армия. Но очень уж досадно. Воинова даже под суд не отдали и в чинах не понизили, не любил Лорис-Меликов наказаний, если и за собою чувствовал вину. А Александра Максимовича отстранили просто-напросто от оперативной штабной работы и поручили его заботам цензуру военных корреспонденции. Так и провоевал до конца камлании с журналистами. Да в наказанье ли дело? При таком, как под Зивином, числе убитых и раненых в сводках теряются имена, а люди, их носившие, становятся героями учебника арифметики, не желающей знать, что яблоневый сад, взращенный унтер-офицером Ерофеевым, останется без ухода, что стихи нового Надсона – вольноопределяющегося рядового Евгения Косторезцева, бывшего студента-филолога Московского университета, так и не узнают журнальной страницы. А этих Ерофеевых и Косторезцевых почти тысяча.
