А едва вернулся я, как и третье желание пробудилось. Ведь больше суток внутри ничего не было.
– Тут жратва какая-нибудь есть? – деловито поинтересовался я у Алёшки. – Не обследовал ещё отшельничий погреб?
– Ну да, ну да, – послышался за моей спиной низкий насмешливый голос. – В чужом дому что первым делом надлежит? Порыться в хозяйском добре, верно? Погреб навестить, за божницу заглянуть, после в сундуках покопаться, авось чего интересного встретится…
Мы с Алёшкой оба чуть не подпрыгнули на месте. Резко обернулись – и встретились со взглядом серых, слегка прищуренных глаз, изучающих нас сверху.
Старичок… Дедушка… Отшельник. Вот почему-то мыслилось мне ещё с Твери, что это худенький, сгорбленный старикашка, ростом немногим более двух аршин, с лицом как печёное яблоко. Может, всплыли в памяти сказки нянюшки моей Феклуши – про колдунов и колдуний, про вещунов и странников Божиих? Действительность оказалась совсем иной.
Ростом он был в сажень и телом не то чтобы толст, но плотен. Длинные седые волосы спадали на воротник волчьей шубы, на широком, чуть красноватом с мороза лице, окаймлённом окладистой бородой, морщин не наблюдалось, могучие ладони крест-накрест обнимали навершие внушительного дубового посоха. Но, однако же, веяло от него невозможной древностью.
А самое странное, самое невозможное – это его цветок души, его аура. Не мог я различить в ней ни единого цвета, ни единого лепестка – но и серой её не назовёшь. Вспыхивала она и гасла, выстреливала искрами, точно костёр в ночи, и болели оттого глаза. Ни у Светлых такого цветка не бывает, ни у Тёмных… и притом что-то очень знакомое в ней сквозило.
– День добрый, – учтиво поклонился я, переключившись на обычное зрение. – Погодка-то нынче ничего, а? Мороз и солнце, день волшебный?
– Гляжу, парень, ты оклемался уже, – пробасил Отшельник. – Ну и то дело. Что ж, сейчас поснедаем, побеседуем о жизни бренной.
Он неспешно разоблачился, стянул валенки, оставшись босиком. Ни слова не говоря, прошествовал к печке, чем-то загремел там, а спустя миг обернулся:
– Ну-кось, малец, подсоби. Принимай, ставь.
Алёшка подскочил и принялся за работу. Вскоре на столе возникли здоровенная глиняная миска с дымящимися румяными блинами, крынка со сметаной, горшок с мёдом, три большие, в полуштоф, глиняные кружки, полные горячим, душистым сбитнем.
– Ну, давайте, за трапезу! – велел Отшельник.
– Откуда ж это взялось, дедушка? – не преминул спросить Алёшка, потянувшись за блином. – Ведь я ж смотрел, никакой снеди в избе не было.
– И то верно, не было, – покладисто согласился старик. – Я её сейчас издалече вынул, из самого Санкт-Петербурга. Помнишь, Андрюша, тамошнего соратника твоего Викентия? Вот у зазнобы его, купчихи Евстолии Каблуковой, и позаимствовал. Такожде и всё прочее.
– Вынул – это как? – заинтересовался я.
– Вот что такое Врата, тебе ведомо, – учительским тоном пояснил Отшельник, – но они не только для того потребны, чтобы из одного места в другое попасть. Заклятье сие чуток изменить можно, чтобы не отсюда туда, а оттуда сюда… что нужно, то и тянешь. Скажешь мысленно верное слово, подкормишь его силой сумеречной, и откроется норка. Суй только руку да тащи потребное. Неужто старшие твои про такое не поведали?
А вот Алёшку занимало другое.
– Что ж ты, Дедушка, нас устыдил только что, будто мы по твоим закромам лазали… хотя мы и не лазали, а сам у купчихи того… позаимствовал? Или верна латинская поговорка про Юпитера и быка?
Ну и зачем это он? Мы здесь не то гости, не то пленники, магическая сила наша заперта на чужой замок, и нам ли обличать хозяина положения? Куда умнее будет притвориться покорными, разговорить старика, да ненароком и выспросить то, за чем мы к нему и добирались.
– Старшим дерзишь, юнец? – прожевав блин, хмыкнул Отшельник. – Зря ты, Андрей Галактионович, по субботам его не дерёшь, старуха Скудельникова плохого не посоветует. А что до вопроса твоего, Алёша, так не безвозмездно снедь я позаимствовал. Положил на стол ей три медных гривенника, полагаю, даже и с избытком.
– Откуда ж ты, дедушка, гривенники взял? – прищурился он. – Неужто в лесу растут, на ёлках? Селяне-то вряд ли деньгами подносят, откуда у них? Или сокровища у тебя тут в сундуках?
– Ну, селяне не селяне, – усмехнулся старик, – а есть тут, знаешь, неподалёку сельцо такое, Давыдово. И стоит там во дворе у старосты некий возок, а в возке сундук… а в сундуке, в кожаном мешочке, денежки имеются. Причём отдельно ассигнации сложены, отдельно серебряные рубли, отдельно мелочь. Вот оттуда, из мешочка вашего, и гривенники. Что, малец, уел я тебя?
– Вы на него не серчайте, – на всякий случай перешёл я со стариком на «вы». – Мальчишка остёр на язык, что правда, то правда. Так ведь и воспитание такое… коли уж про секунд-майоршу Прасковью Михайловну вспомнили, то, без сомнения, о графине Яблонской знаете. Вот графиня-то и поощряет сие…
– Что ж, – кивнул Отшельник. – Пошутили и будет. Теперь к делу. Что принесло вас сюда, Тёмного да Светлого? Что забыли в сей глухомани? Только вот чтобы время зря не терять, давайте не будем сказки сказывать – про берег Онежского озера, где в Сумрак не войти, ибо упрятан там артефакт невиданный да неслыханный. Вот умные же вроде вы ребята, а такую чушь насочиняли. Это, может, какой-нибудь совсем слабый Иной повёлся бы, особенно если и умом не шибок. А уж коли говорить приходится с тем, кто тебя сильнее, то врать не стоит. Сильный враньё с ходу увидит, но не всегда про то скажет. Вот как и Катерина свет Матвеевна, у коей гостевали вы давеча.
– Ну а ядом-то зачем травить? – вскинулся Алёшка. – Мы ей что, зло какое сделали? Была злющей ведьмой, таковой и осталась!
– Ты, парень, на бабушку-то не грузи напраслину, – спокойно возразил Отшельник. – Верно, опоила она ядом старшего твоего, только не от злобы то сотворила, а от любви. Слыхал, может, что любовь подчас ума лишает? Вот и здесь тот случай.
– От любви? – недоверчиво поглядел Алёшка. – И к кому же такое безумное чувство?
– Ко мне, – развёл руками Отшельник. – Влюбилась в меня, понимаешь ли, с лета ещё. Сто семь лет бабке, и первая любовь! Вот как бывает… Что же до вас, то учуяла Катерина Матвеевна, что не с добром вы ко мне наведаться собрались. И сложилось у неё в голове так, что посланы вы, дабы лишить меня жизни, развеять по Сумраку, ибо ни Светлым я не свой, ни Тёмным, а вовсе неведома зверушка, от которой не пойми чего ждать. Непонятного же никто не любит, ни люди, ни Иные… Испугалась она за меня, сумею ли справиться с обоими, ибо углядела в вас силу великую. Ваши ранги – это так, это не про то всё… Прав ты, Алексей, ведьма она, и потому черпает не из одного лишь Сумрака, но и от земли… и не только силу, но и знание. А вот что бывает, когда сила и знание сопрягаются с умом слабым либо чувствами помрачёнными, вы вчера и сами увидели. Решила она ослабить вас, вот и опоила старшего зельем, которое на трёх слоях Сумрака действует. И силой целить бесполезно, в отравленном Ином точно дырка образуется, куда вся сила вытекает, и своя, и чужая. Думала, что старший помрёт, младшему же не до задания уже будет, вернётся он к ней в избу, пылая местью, и случится схватка. А в схватке коли и погибнет она, то так тебя, Алёша, ослабит, что после уж никак ты со мной не справишься. Даже на ум ей не пришло, что коли здесь чужие Иные появились, то я сие враз узнаю. Ну, дура, да, признаю. Моей силы ей не понять, не увидеть, вот и думает, что я просто Высший, как и сиятельства ваши тверские.
– А ты, Дедушка, не просто? – сейчас же заинтересовался Алёшка.
– Не просто, – кивнул тот. – Вот как полагаешь, сколь я на свете живу?
– Ну, лет триста, – наудачу выпалил мальчишка. – Или пятьсот…
– Ну-ну, – пригладил бороду Отшельник. – Вот ты, Андрей Галактионович, сколько бы мне дал?
– Тысячу? – задумчиво предположил я.
– Ох, дети-дети, – невесело откликнулся старик. – А я, между прочим, царя Ашурбанипала видел… Чай, и не слыхали о таком? Но пока не про то речь, а про Катерину Матвеевну. Она, между прочим, покаялась уже в злодействе своём. Сходил я поутру к ней, растолковал что к чему. И знай, Андрей, насчёт притаившейся хвори твоей она правду сказала, и яд, который тебе дала, действительно ту хворь убивает… но только вот разводить его один к ста следовало бы. Так что уж коли выжил, то никакая утробная гниль к тебе более не пристанет.
– Послушайте, – начал я, – мы вовсе не собирались причинять вам вред! Не знаю уж, что бабе Кате привиделось, но и в мыслях у нас не было убивать!
– Вот похвалил я вас, – проворчал Отшельник, – мол, умные ребята, а сейчас вижу, что зря. Ведь предупреждал же: врать мне не надо. Кому, Андрей, дядюшка из Писания сказывал: дескать, лучше одному человеку умереть за народ? Кому «чёрную стрелу» давал в виде пульки медной? «Надлежит крепко в кулаке её сжать, – произнёс он дядюшкиным голосом, – и мысленно линию прочертить от себя до супостата. Ну и в уме слово произнести, слово же – не будь».
