Хорошо было то, что Арнольдов принес в художественный мир не только свой взгляд, но и картину «Перекоп», достоинств которой не могли не признать и его противники. Но около мастеров кисти всегда ютилась «свора борзых», как называл их Арнольдов. Они подняли шум, найдя в картине неполадки технического порядка. На одной из пушек было покошено колесо. Хотя оно и должно было быть таким, потому что пушка стояла на грязной дороге, но к этому придрались, и началось улюлюканье, то самое улюлюканье, которое всегда и охотно подхватывает обыватель… И пошло. Арнольдова вдруг обвинили в том, что он не признает классиков, отвергает всю культуру прошлого, вообще не учится и не хочет учиться, что это «не художник, а маляр». За Арнольдова в печати вступился старый большевик, художник Евграфов, но на него напустили так называемых «шавок», и шавки закидали его вымышленными обвинениями. Евграфов замахал руками, а при встрече с Арнольдовым сказал:
— Милый! Бегите отсюда. Бегите к народу — на заводы, в колхозы — и пишите. Это, знаете ли, омут — спор такой: засосет, и не вылезешь. Если бы я был молод, как вы, я писал бы себе где-нибудь там… на харчах у жизни.
И Арнольдов уехал.
Но вот теперь он вспомнил «московский спор» и снова подумал:
«Да, чтобы писать о наших днях, надо жизнь прощупать собственными руками. Вот она, жизнь».
Большак отпихивается, не видно мельчайших загончиков, нет косых церквешек, не зияют дырами плетешки… Широченные карты колхозных владений.
А это уже тема… мировая тема.
Или вот:
Девушка в голубом платье бежит через косогор. Ветер бьет ее сбоку, треплет ее волосы. А девушка упорствует, бежит и улыбается. Глаза у нее светятся затаенными огоньками, губы шепчут что-то, а она бежит, легко перепрыгивая через рытвины, канавки, выскакивает на изволок и снова спускается в канаву.
Кто это? И куда она так торопится? Она, очевидно, бежит на свидание к своему милому. У нее сегодня выходной. И он, ее милый, дожидается вон в том парке — в старом, дубовом, крепком парке.
Ах, этот парк! Эти поросшие ягодником полянки! Эти залихватские пляски! Эти песни! Никогда их человек не поет так, как поет в юные годы!
И девушка спешит туда, где песни, где пляски, где игры, где зеленые полянки, поросшие ягодником, где долинки — сырые и прохладные, с кустами дикого малинника.
И вдруг она останавливается: в ложбине, в зарослях лопоухого конского щавеля бродят телята. Увидев девушку в голубом платье, они выставили тупые мордочки и замерли.
— Я не к вам. Сегодня я выходная, милые мои. Понимаете! — говорит она и бежит дальше.
— Мэ-э-э, — закричали телята и кинулись к ней.
Один из них — рыжий, лобастый, на кривых ногах, обогнал ее и со всего разбегу сунулся мордой в ее голубое платье.
— Муха! Шалишь. — Девушка оттолкнула теленка. — Видишь, я нонче нарядная, а ты со своей грязной мордой. Не пачкай. Слышишь?
Но телята уже лизали ее платье, мусолили, лезли под ее ласковые руки, мычали, и голубое платье девушки стало пегое, в пятнах, а у девушки выступили слезы.
— Ну, что вы наделали со мной, озорники? Ты вот, Лиза, как тебе не стыдно? — упрекнула она телочку. — Уши у тебя торчат, как у зайчика, а озорства сколько…
— Нюрка! Жена Гриши Звенкина — председателя колхоза, — говорит Захар, — наша молодчага. Телята за ней, как ребятишки. Она их из мертвых воскрешает. — И Захар рассказывает про то, как Нюрка выходила в эту весну двенадцать телят — от поноса, от рахита, от простуды. — И теперь телята, глядите чего, куда она, туда и они.
— Ты куда принарядилась? — спрашивает Захар Нюрку.
— Да к Никите… праздник нонче у него… я хотела пораньше, чтобы приукрасить избу…
«Ну вот, — думает Арнольдов, — я мог ошибиться… я подумал, эта девушка спешит на свидание… Я мог ошибиться в этом… но это я мог бы и придумать, а ведь того, как она ухаживает за телятами и как телята ее любят, придумать нельзя: это кусок жизни, такой жизни, какой еще не было».
…Могучий гусеничный трактор «сталинец» ползет по полю. Он тянет за собой несколько лемехов, а за лемехами — бороны. Кажется, эта махина долго будет возиться на поворотах, но она повернулась плавно, точно лодка на тихой реке… и Арнольдов не выдержал, зашагал за трактором. Трактор ведет Катька.
— Эй, соколик! Иди сюда. Только не запачкайся, — кричит она.
И Арнольдов взбирается на трактор.
— Молодец! Давно водишь трактор?
— С пеленок.
— Как это с пеленок? — не понимает Арнольдов.
— А так — соску еще сосала, а уже трактор водила. Эх, ты-ы!
И Катька смеется, вместе с ней смеется и Арнольдов. Но Арнольдов смолкает первый. Он что-то заметил в стороне…
— А-а-а, глаза туда пялишь, — говорит Катька. — Это наш бригадир идет. Огонь-баба. Мужика давно не видала. Вот бы тебе подсыпаться.
— Экая ты… злоязычная.
— А что? У меня что на уме, то и на языке. А у вас на уме одно — полежать бы с бабенкой под кустом, а на языке — благородство. Так ведь? Ну, и поди к ней. Она баба-огонь… задушит вмиг. Вон как шагает. И фамилия у нее такая же — Огнева. Ой, баба!
Стеша идет по дороге. На ней куртка хаки, такие же шаровары и сапоги. Она шагает широко, размашисто, подчеркнуто по-мужски. Голову она держит прямо, не сгибая. Голова открыта, и волосы выцвели, порыжели. В волосах играют предвечерние лучи солнца.
— Вишь, идет как, что твой конь ретивый. А в кармашке книжечка записная… Зачем? А затем: знай, мол, наших — вот мы, бабы, какие. Вота!
— Захар Вавилович, здравствуй, — и голос у Стеши грудной, густой. — Кого это вы нам привезли?
— Художника, — и еще что-то говорит Захар, но Арнольдов за гулом трактора его не слышит.
«Вот она, вот она, вот она!» — кричит в нем все, и, спрыгнув с трактора, он бежит к ней.
— А-а-а, заело! — бросает ему вдогонку Катька и хохочет.
Арнольдов побледнел. Он побледнел не от слов Катьки. Он вовсе ее и не слышал, он побледнел, как бледнеет юноша, встретив ту девушку, при которой он не смеет даже глаз поднять. «Она, она, она!» — только и стучало в голове Арнольдова, а сердце сжималось, и сам он сделался каким-то «спутанным».
— Арнольдов, — еле выговорил он, пожимая ее маленькую, но жесткую от работы руку, неотрывно глядя ей в глаза — большие, зеленоватые, с густыми черными ресницами. «Вот она: мать», — билось у него, и он снова что-то пролепетал.
— Арнольдов? — Стеша пристально посмотрела на него, что-то вспоминая. — Нет, нет, я вас не знаю… Мне один человек говорил про Арнольдова, но это, очевидно, не вы, — и повернулась к Захару. — А у нас сегодня самый высокий день — норму удвоили.
— Это как так?
— Вчера я перевела свой трактор на третью скорость. Сначала было страшно… и, оказывается, пошло.
— Да не может… — Захар даже подскочил. — И пошло?
— И пошло.
— Да ведь тебя за это по всему Союзу прославить мало! Да ты покажи-ка!
— Пойдем. Только девчат я сегодня на ночь хочу отпустить, пусть погуляют.
— Верно! Верно! — закричала Катька. — Голуби и те милуются, а мы тут, что ж, деревянные, что ль?
— Вы не думайте, что Катя такая, — вспыхнув, проговорила Стеша, обращаясь к Арнольдову. — Она у нас славная.
— Еще бы. — И Катька снова засмеялась.
6
Никита ждал гостей.
В избе всюду развешаны портреты вождей, это сделала Нюрка. Прискакала раньше всех, портреты понавешала, а сейчас лезет в брезентовый портфель и спрашивает:
— Никита Семеныч, а твой портрет куда?
— Мой? Это зачем же? Что я, святой, что ль? — но портрет взял и долго всматривался в него. — Литой, — под конец сказал. — Я самый. Вешай на видное место.
В сумерках у двора остановились взмыленные кони. Съезжаются соперники Никиты — бригадиры, председатели колхозов. Кони топчутся, грызут удила. Видно, нарочно запрягли первосортных коней, чтоб подразнить Никиту.
— Да ведь меня не укусишь! Во что!
Никита выбежал во двор, растворил ворота настежь, — пожалуйста, въезжай, кому не противно. А когда коней распрягли, он по очереди обошел всех.
— Кони ничего, конечно, — сказал. — А трактора — ладней. Вот к нам недавно пришел один. Рысак, истинный бог рысак. А то автомобили те же. Сел на него — фырк! — и нет тебя. — И, довольный тем, что унизил коней своих соперников, он быстро вбежал в избу… и тут впервые рассердился на Анчурку.
Анчурка сидела за столом в новом платье, причесанная, то и дело прикрывая ладошкой рот, точно вытирая губы. И то, что она сидит, а не хлопочет, не понравилось Никите.
— Детка! — позвал он. Она поднялась, подошла к нему, и он глядит на нее снизу вверх, ибо на целую голову ниже ее. — Детка! Как там поросенок у нас? Ты его погуще смажь. Вообще, еды побольше. Ведь люди приедут не балясы точить, а подразнить и попить-поесть вообще. И большаки вот-вот подкатят. Племяш непременно хотел быть и Сивашев, Сергей Петрович. Не обманут? — обращается он к Нюрке.
