«Очень недвусмысленно, Пал Палыч. Очень», — с неудовольствием думал я, мысленно готовясь к тому, что следующие дни будут очень трудными. Вообще по части сложности задач шеф даже превосходил Голос, так что неизвестно, правильный ли выбор я сделал.
Врачи предлагали остаться ещё на день в госпитале, но я отказался и предпочёл взять лишнюю увольнительную. За время скитаний у меня отросла длинная щетина, и я решил, что это даже плюс: изменение внешности в моём положении не будет лишним. Перед заляпанным зеркалом в умывальнике госпиталя я побрился, оставив лишь разрешённые уставом усы, побрызгался одеколоном, выменянным у санитара на кусок сливочного масла, забрал тощий брезентовый сидор с немногочисленными пожитками и покинул уютную территорию госпиталя.
До Москвы транспорт не ходил, и пришлось добираться на попутном армейском грузовике. Водитель-узбек, маленький, чернявый, с раскосыми глазами и огромными сапожищами не по размеру всю дорогу напевал какие-то незнакомые мне заунывные песни. Погода, наконец-то, пришла в норму: прекратились дожди, немного потеплело. Вдоль дороги тянулись чёрные и бурые поля, мертвые, застывшие, готовые укрыться первым снегом. Но под солнцем и они выглядели красиво, даже несмотря на то, что светило висело низко над горизонтом и давало болезненный желтушный свет.
Мимо проносились яркие, обшитые пластиком дома в многочисленных деревнях. Там кипела жизнь: колхозы работали в полную мощь, по улицам гуляли молодые люди, стайки школьников возвращались с учёбы. Я вспоминал свои детство и юность, когда колхоз в ноябре был готовой иллюстрацией к постапокалиптическому роману, сравнивал с теперешней картиной и на душе становилось радостно.
Солнце светило в окно, и я блаженно щурился, подставляя ему лицо.
Однако вскоре пришлось вылезать: водитель не собирался заезжать в город, намереваясь проехать по реконструированному МКАД-у и далее уйти на Дмитровское шоссе.
Пройтись пешком, потом на двух автобусах по пробкам; не прошло и двух часов, как я бодро шагал по знакомой улице с полным вещмешком всякой всячины из кооперативного магазина — хорошие консервы, дефицитный сахар, кусок ветчины в пергаменте — не суррогаты, а настоящие продукты: лучшее из того, что я мог найти. Кроме того, я собирался всё-таки передать Марии честно украденные из депутатской квартиры деликатесы. Испортиться они точно не успели бы: добычу я оставил у окна, из щелей которого задувал ледяной ветер.
Вот и мой барак — коричневый, немного покосившийся, с облупившейся у земли краской. Забавно, теперь я действительно считал его своим, словно и не осталась пустовать моя служебная квартира. Интересно, как там Манька? Наверное, Палыч вешается с его закидонов, ибо Иммануил — зверь гордый и не забывающий показать, кто в доме хозяин.
Когда я шёл через полутёмную кухню, лязгая подкованными сапогами по чёрным доскам пола, старуха, вечно сидевшая у окна и считавшая, что здороваться ниже её достоинства, проводила меня хитрым взглядом.
Забрав из комнаты пакет и добавив туда остальные гостинцы, я в очередной раз постучал в дверь к Марии. Потом снова. Простояв так около половины минуты, я расстроился, поняв, что встречи опять не получится, но тут дверь с тихим скрипом приоткрылась и оттуда на меня удивлённо взглянула Мария.
— Здравствуйте! — я улыбнулся во все тридцать два зуба и протянул презент. — Я уезжаю, вот, возьмите. В знак благодарности. Спасибо вам!
Соседка начала тихонько отказываться, отпихивая меня, но я решил, что она скромничает, проявил настойчивость и упрямо пытался всучить подарок, пока из-за неверно рассчитанного усилия дверь не распахнулась и я не увидел полностью лицо Марии. Под левым глазом темнел, переливаясь всеми оттенками от жёлтого до чёрного, огромный синяк.
Я оторопел.
— Это не то, что вы думаете, я ударилась, — полушепотом затараторила соседка, оправдываясь, но её прервал пьяный голос из-за спины.
— Это кто там ещё?! Этот твой?
Дверь прикрыли:
— Никто! Баб Варя зашла, за солью.
— Я мужика слышал! Так и скажи, что это твой…
Шаги. Дверь распахивается и на меня бросается нечто, пахнущее потом и перегаром. Мария отлетает в сторону, судя по звуку что-то опрокинув и разбив, а я от неожиданности отступаю в коридор.
— Успокойся! — попытки меня ударить были просто смешны, но трогать его я не хотел, резонно опасаясь ненароком зашибить.
Пятясь от взбешённого муженька, похожего сейчас на ветряную мельницу во время урагана, я отступил в кухню.
— Так его, кобеля! — подала голос старуха. Я обернулся — настоящая фурия. Глаза горят, беззубый рот раскрыт, седые волосы выбиваются из-под платка, даже привстала со своей табуретки от впечатлений. — Вдарь ему!
«Вдариватель» в семейных трусах и неизменной бело-жёлтой майке увидел, что трибуны ему рукоплещут и пошёл в атаку с удвоенной силой.
— Стой, дурак! — рявкнул я. — Зашибу!
— Вдарь! Вдарь! Не будет к жене законной ходить!
Опустившийся офицер сделал большую ошибку — припёр меня к стене. Несмотря на желание оторвать пьянчуге голову, я сдержался и отвесил ему пощёчину — звонкую и хлёсткую, но и её было более чем достаточно. Сосед, закрутившись волчком, опрокинулся на пол и затих. Честное слово, я не хотел этого делать, но пришлось.
— Ой! Ты что ж делаешь-то, ирод! — заголосила старуха, но я замахнулся, и она тут же сползла на пол с криком: — А-ай! Помогите! Убивают!
Незадачливый муженёк перевернулся на спину и сверкал глазами, держась за красную щеку.
— Ещё раз узнаю, что бьёшь её, — вернусь и руки оторву, понял? — прорычал я и, подняв глаза, растерялся от того, что на меня налетел какой-то странный вихрь — белый и сыплющий оскорблениями.
— Вы что наделали? — кричала Мария, слабо колотя меня своими маленькими веснушчатыми кулачками. — Зачем? Уходите! Уходите отсюда! — она вытолкала меня и захлопнула дверь перед моим носом. Я прислушался и разобрал приглушённые голоса, доносившиеся изнутри.
— Больно? Больно, мой хороший? Давай, вставай осторожненько. Аккуратно…
— Нахрен пошла! Шалава!
Уже почти добравшись до станции метро-3, я осознал, что всё ещё сжимаю в руках тот злосчастный пакет с продуктами. Никогда, ни в той жизни, ни в этой, я ещё не чувствовал себя таким идиотом, как сегодня.
«Ну и к чёрту», — высыпав содержимое пакета в вещмешок, я бодро зашагал к метро, размышляя над деталями предстоящей операции, которая обещала быть очень и очень сложной.
23
Огромный транспортный самолёт сверкал красными габаритными огнями.
Он стоял на взлётно-посадочной полосе, освещённый протянувшимися сквозь дымку белыми длинными лучами прожекторов — тёмно-зелёный, массивный, похожий на шмеля из-за «брюшка» пассажирского отделения. От двигателей шёл пар, клубившийся в бледных лучах и красноватом свете габаритов.
Техника уже погрузили — по стальному пандусу, ведущему в грузовой отсек, затащили платформы с тройкой БТР. Грозные боевые машины были по самую макушку увешаны дополнительными бронещитами и кубиками динамической защиты, придававшими им инопланетный вид.
За ними проследовали тяжёлые пехотные модификации «УАЗов», которые язык не поворачивался по старой памяти назвать уазиками, поскольку по бронированию и вооружению эти толстячки ненамного отставали от БТР — пулемёты, ракеты, автопушка в башне.
Потом грузовики, опечатанные ящики, металлические контейнеры, на ржавых боках которых по трафарету были выведены предупреждающие надписи, и, наконец, в последнюю очередь разрешили грузиться нам. «Нам» — это двум десяткам солдат, сержантов и офицеров.
Последние возвращались из отпусков и потому были мрачны. Со мной держались настороженно и отстранённо: чувствовались отчуждённость и презрение обычных людей к клонам. Даже звание не помогало. К тому же, младший лейтенант — это ни то ни сё, уже не сержант, но ещё не полноценный офицер и потому чёрт знает, куда его девать и что можно доверить.
Клоны были слегка взволнованы, поскольку многие из них летали впервые и не могли побороть мандраж. Совсем «свеженькие», только-только из пробирки, и потому выглядевшие, как пятнадцатилетние подростки. Скоро, не пройдёт и года, они созреют в огромных громил, готовых переносить все тяготы и лишения воинской службы.
Ко мне подошёл капитан, чем-то отдалённо похожий на мужа Марии: такой же невысокий, черноволосый и синеносый.
— Здравия желаю, — он протянул ладонь, не снимая перчаток. — Максим Максимыч, — внутри самолёта было очень холодно, и изо рта офицера вырывались облачка пара.
— Здравия желаю, — мы пожали друг другу руки. — Иван Степаныч.
— Вот что, товарищ младший лейтенант, — офицер поспешно убрал ладонь, я заметил краем глаза, что он вытер её о штаны. — На время полёта назначаетесь старшим в этом отряде. Следите, чтоб солдаты не спёрли чего-нибудь или не убились. Отвечаете за подчинённых головой.
