Ответом стал знакомый мне мотив. Солдаты обрадовались, засвистели и запели хором. Я улыбнулся и, не в силах противостоять редкому тёплому чувству единения, принялся подпевать. После того, как «с боем взяли» по очереди Смоленск, Минск, Брест, Варшаву и Берлин, знакомые слова закончились, и я замолк, прислушиваясь, дабы не попасть впросак. Но солдаты и рады были подсказать текст:
— С боем взяли мы Париж, город весь прошли, — горланили они хором, — и последней улицы название прочли. А название какое — право слово, боевое — Руанская улица по городу идёт! Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога! Руанская улица на запад нас ведёт. Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога!
Песня чуть было не застопорилась, поскольку Руан уже несколько лет находился в руках империалистов, но кто-то, судя по командному басу, это был сержант — гаркнул:
— А дальше — Гаврская улица! — и орава бойцов отозвалась новым куплетом.
— С боем взяли мы Руан…
Таким образом они взяли Руан, Гавр, высадились на той стороне Ла-Манша и уже почти разделались с Лондоном, но тут произошло нечто, установившее в вагоне мёртвую тишину.
Все как-то разом поняли, что впереди грохочет и гудит не электровоз.
Мы ведь ехали совсем недолго: я успел проводить взглядом переплетённые в самых чудовищных комбинациях бескрайние поля рельс, кривые серые станционные постройки, ограждённые кирпичными стенами с пущенной поверху «колючкой», а также торчавшие из-за них руины старых Парижских высотных зданий. Локомотив вытащил нас из города и повёз по полям, из-за воронок напоминавшим поверхность Луны.
Всего пятнадцать минут за городом — и вот уже из слитного гула выбиваются отдельные залпы и взрывы. Когда-то, ещё в прошлой жизни, я прогуливался по летнему Парку Горького. Там тоже были динамики на столбах и играла музыка. Поначалу я не улавливал мотив и слышал лишь что-то непонятное, монотонное и неразборчивое, но по мере приближения мелодия оживала и становилась всё более чёткой.
Так и сейчас.
С замиранием сердца и стынувшей в жилах кровью я определял выделявшиеся из общей какофонии звуки — сотни и тысячи разных звуков.
Разумеется, ритм задавали ударные — боги войны, батареи тяжёлых гаубиц. Они молотили по многострадальной земле Нормандии, взметая вверх фонтаны земли, огня и смертоносных осколков.
Партия ракет была менее заметна — как тарелки, они взрывались все разом, громко, шокирующе, пугая выживших и сотрясая самые глубокие бункеры.
Мелодия не была слышна даже наполовину: это была лишь общая канва. Неразборчивы были трещотки пулемётов, лёгкие пушки, предсмертные крики и хриплые команды, но люди поняли, что очень скоро получат возможность не только услышать эту композицию полностью, но и как следует под неё потанцевать.
Лица бледнели и вытягивались, плечи в тощих кителях опускались, по вагону прокатилась волна страха — такого же всеобщего, как и недавняя радость от «взятия» Лондона. Все вспомнили, что им ещё предстоит преодолеть стену огня и стали, выжить в колоссальном вихре, способном перемолоть и расщепить любую броню и добраться — не взять, а всего лишь добраться — до столицы Нормандии, превращённой в крепость.
Мои колени затряслись, но сейчас я не мог упрекнуть себя за эту трусость. Ощущение было такое, словно я отправлялся на надувной лодке прямиком в тихоокеанский шторм. Стихия в чистом виде, на фоне которой человек понимает, насколько он, в сущности, мал и слаб.
Я приник к своему «окну в Европу» и постарался заглянуть вперёд, но разглядел лишь какие-то мрачные серые горы — и откуда им тут взяться?
— Гармонист, мать твою! — рявкнул невидимый сержант. — Какого хрена?
И снова залихватский мотив разлился по вагону, возвращая лицам цвет, а ногам силу, поднимая обратно плечи и заставляя людей подпевать. Но я видел, как в глазах всё ещё бился тот ужас, пережитый за десять секунд. И эти песни, пляски, молодецкий посвист и громкие уверенные вскрики: «Даёшь Руан!» — были словно покалечены отчаянием. Люди веселились, понимая, что это, возможно, последний шанс улыбнуться в их короткой жизни, не насчитывавшей даже двух лет.
Воронок становилось всё больше, и они были «свежее» остальных. Я боялся, что сейчас шальной снаряд или ракета попадёт в наш эшелон, и всё — отвоевался товарищ майор, но очень скоро поезд накренился, и мы въехали в туннель, уходивший, исходя из наклона и времени спуска, куда-то очень глубоко. Однако спокойствия это не прибавило.
В темноте стало видно, как много в вагоне нештатных отверстий от осколков и старости. Туннель освещали яркие белые лампы, и, судя по количеству лучей, пробивавшихся снаружи, вагону стены были вообще не нужны. Внутри установилась душная темнота. Гармонь ещё играла, но петь и плясать больше никто не хотел, поэтому массовик-затейник сбавлял обороты, пока, наконец, не умолк.
Вскоре скрип тормозов и очередной рывок возвестили, что мы на добрались.
Мимо моего смотрового пункта пробежала бетонная платформа, усеянная толстыми колоннами, поддерживавшими сводчатый потолок с надписью «Вокзал-3». Железнодорожники-«эсэсовцы», уже стоявшие там в ожидании остановки, открыли двери, и сержанты вступили в свои права, зычными криками наводя порядок.
— Маршевая рота раз! Выходи и стройся!
Через минуту, наполненную звоном, топотом, скрипом кожаных частей амуниции и матом, в вагоне стало намного свободнее. «Рота раз», топоча, убежала куда-то вправо и скрылась из поля зрения.
— Маршевая рота два! Стройся!
Вагон опустел, задержались лишь три человека: я и два отпускника, в числе которых оказался давешний гармонист, высокий, статный, с непослушным чёрным чубом, выбивавшимся из-под сдвинутой на затылок кепки, и «бывший прапорщик».
Мы спустились на опустевшую платформу (я был последним) и пошагали к единственному выходу, где за поворотом туннеля, забиравшего вверх-вправо, скрывался хвост последней маршевой роты — мокрые от пота спины солдат. Там же располагалась небольшая жестяная будка с надписью «комендатура» и зеркальными стёклами. Пришлось поторопиться, потому что сзади уже приближался гул нового поезда.
Когда до выхода было метров двадцать, дверь комендатуры открылась, и оттуда вывалились пять молодчиков в форме с красными повязками — три солдата, сержант и офицер.
— Документы! — потребовал капитан, в то время как его подчинённые маячили за спиной и как бы невзначай держали ладони на рукояти автоматов.
Мы втроём приподняли рукава и спроецировали голограммы. Я старался изо всех сил делать вид, что мне эта проверка безразлична. «Всё в порядке», — убеждал я сам себя. — «Ничего опасного».
Но тем не менее, в желудке сворачивалось в узел очень плохое предчувствие.
— Можете быть свободны! — гармонист, перехватив поудобнее чехол с инструментом, ушёл дальше по туннелю. — Вы тоже! — бывший прапорщик не стал скрывать вздоха облегчения и поспешил скрыться с глаз проверяющих. — Товарищ младший лейтенант! — провозгласил офицер голосом, не оставлявшим сомнений в том, что я сейчас услышу. — Вы арестованы! Пройдёмте с нами!
24
Камера оказалась недалеко от платформы — всего пара сотен метров по бетонным пещерам, где по стенам змеились километры проводов, а штукатурку покрывали ржавые разводы.
Небольшой кубический карцер два на два, узкая дверь, узкая койка, дырка в полу, над которой кто-то ужасающе рациональный повесил позеленевший от времени кран. С перерывом в три секунды из него капала вода, что со временем должно было свести меня с ума.
Не гостиница, конечно, но и не радиоактивная яма. Хотя бы есть, на что лечь вытянуться.
Имплантаты мне не отключали, так что можно было попробовать выбить дверь и сбежать, но, судя по несмолкающему топоту, с которым солдаты носились мимо моей двери туда-сюда, даже пытаться было бессмысленно. К тому же, офицер комендатуры сорвал с меня погоны и отобрал фуражку, поэтому среди единообразных «зелёных человечков» я выделялся бы, как клоун на похоронах.
Бетон стен и пола временами неровно вибрировал: было страшно представить, что творилось снаружи, где бушевал огненный шквал.
Периодически бункер мелко потряхивало, отчего я, ещё не привыкший к фронтовой жизни, вздрагивал и боялся, что дверь моей клетки намертво заклинит и никто не сможет меня отсюда достать. Я не страдал клаустрофобией, но сейчас, находясь на острие противостояния сверхдержав, воспринимал камеру исключительно как просторный гроб.
Я настраивался на долгое ожидание, поэтому был в какой-то мере разочарован, когда дверь открылась, и давешний капитан велел мне собираться. «Чёрт, даже не успел как следует вздремнуть».
— Подъём, сволочь, — приказал мне офицер, глядя так, словно я был длинным и кучерявым волосом у него в тарелке. — И радуйся, что рано вызвали, обычно тут месяцами гниют.
