— Я тоже по тебе скучаю, — кивнул мой отец и крепко стиснул внука. Белокурая голова Пэта прижалась к голубой полосатой пижаме, стариковской пижаме, какую дома отец никогда бы на себя не надел.
Потом он кивнул мне.
— Пора уходить, — сказал я.
Так мой отец попрощался со своим внуком. Окруженный любящими его людьми и все-таки, в конечном счете, в одиночестве. Сколько мы у него пробыли: пять минут или целый час? Я не мог сказать. Но я знал: теперь он хочет, чтобы мы ушли.
Так что мы ушли от папы, теребившего свою кислородную маску, сгорбленного и небритого, выглядевшего старше, чем я мог себе представить, и оставили его с молоденькой медсестрой, беззаботно болтавшей о чем-то возле его кровати.
Это и было самое страшное. Ужасное и полное одиночество смерти, кошмарное одиночество смертельно больного. Об этом никто не предупреждает.
Мы ушли от него, когда его дыхание затруднилось и подступила боль, оставили его в этой переполненной больничной палате, куда скудное зимнее солнце едва пробивалось сквозь немытые окна, а на заднем плане что-то бессвязно бубнил телевизор. Мы оставили его. В конце концов, это было единственное, что мы могли сделать.
Когда мы шли обратно к машине, Пэт глотал слезы, разозлившись — нет, в ярости от того, чему он не мог подыскать названия. Я пытался утешить его, но он не нуждался в утешении.
Мой сын чувствовал себя обманутым.
Перед квартирой Сид стоял грузовой фургон.
Это не был громадный грузовик, в который можно уместить пожитки целой семьи: старое пианино, всю мебель и тому подобный хлам, накопившийся за долгие годы. Эта машина принадлежала одной из тех фирм по грузоперевозке, которые дают рекламу в самом конце списка. Она идеально подходила для маленькой семьи, предпочитающей путешествовать по жизни налегке.
Я смотрел, как два молодых человека в футболках засовывают детскую кроватку в кузов грузовика. Хотя Сид и Пегги жили на верхнем этаже, у грузчиков был такой вид, как будто это один из самых легких заказов.
Пегги вышла из двери подъезда, таща за собой мягкую игрушку размером с холодильник. Она посмотрела на меня своими серьезными карими глазами, совершенно не удивившись моему появлению.
— Смотри, что у меня есть, — сказал я, протягивая ей ухмыляющуюся куклу в покрытых серебряными блестками брючках и в чем-то типа лилового смокинга. Это была Барби-трансвестит.
— Диско-Кен, — сказала Пегги, забирая у меня куклу.
— Ты оставила его у нас дома, — объяснил я. — Я подумал, что ты, наверное, захочешь забрать его.
— Спасибо, — сказала она, как и положено образцово воспитанной девочке.
За спиной у нее возникла Сид с грудой книжек в бумажных обложках.
— Смотри, что мне принес Гарри! — сказала Пегги. — Диско-Кен! А я его искала.
— Поднимись и посмотри, не забыла ли чего-нибудь там, — велела Сид. Пегги оставила мягкую игрушку на тротуаре и ушла в дом, по-прежнему сжимая в руке Диско-Кена.
— А как ты? — спросил я. — Ты ничего не забыла?
— Нет, — ответила она. — Я взяла все.
Два грузчика чуть не сшибли нас по дороге обратно в дом.
— Переезжаешь, даже не сказав мне? — спросил я. — Хорошим же ты оказалась другом.
— Я собиралась сказать тебе. Это просто… не знаю… так лучше для всех.
— Ты больше не работаешь в том кафе?
— Я уволилась.
— Они мне так и сказали.
— Мы переезжаем на другой конец города. В Ноггинг-Хилл.
— На запад Лондона?
— Господи, ну не надо так удивляться, Гарри. Я американка. Для меня переехать из одного конца города в другой совсем не такая травма, как для тебя. Слушай, мне жаль, но я действительно занята. Чего ты хочешь? Я не верю, что ты приехал сюда только для того, чтобы вернуть Диско-Кена.
— Для этого в том числе, — сказал я. — Но еще я хотел сказать тебе, что ты не права.
— В чем?
— В том, что касается нас. Ты не права насчет нас. Если мы разойдемся, это будет конец света.
— Ох, Гарри!
— Правда. Я знаю, ты не веришь, будто у каждого есть вторая половинка, единственный человек в мире, но я верю. Я верю в это благодаря тебе, Сид. Но в любом случае — не важно, во что мы верим. Нам хорошо вместе. У нас получается. Я много думал об этом. У меня больше нет шансов все наладить, это ты, ты была моим последним шансом на счастье. А если он даже и будет, этот новый шанс, я его не хочу. Как Оливия Ньютон Джон сказала Джону Траволте: «Ты — это то, чего я хочу».
— А разве не наоборот? Разве не Джон Травол- та сказал это Оливии Ньютон Джон?
— Возможно.
— Гарри, ты должен это знать: я возвращаюсь к отцу Пегги. Мы с Джимом еще раз попытаемся жить вместе.
Я молча уставился на нее, а грузчики тем временем пронесли между нами диван.
— Почти все, — доложил один из них, и они вернулись обратно в дом.
— Извини, — сказала она мне.
— Разве ты его любишь? — спросил я.
— Он отец моей девочки.
— Но ты любишь его?
Да ну тебя, Гарри! Тебе всегда очень трудно говорить о разваливающихся семьях. Это ты все время жалуешься на то, что с кровью не поспоришь, на то, как грязно живет мир, и ты называешь его «паршивым современным миром»… Ты должен радоваться за меня. Ты должен поздравить меня.
— Но при условии, что ты любишь его, Сид! Все это ничего не значит, если ты не любишь его. Ты его любишь?
— Да. Доволен? Я люблю его. И никогда не переставала любить. Я хочу сделать еще одну попытку, потому что он расстался со своей девушкой, таиландской стриптизершей, и пообещал мне, что с этим покончено. Со всем этим «бамбуком».
— Она не стриптизерша, она эротическая танцовщица.
— Это теперь не важно, — ответила она. — Пегги в восторге от того, что мы снова вместе. Так что даже если теперь ты ненавидишь меня, ты должен радоваться за нее.
— Я никогда бы не смог тебя ненавидеть.
— Тогда, пожалуйста, поздравь меня.
— Поздравляю, — сказал я и даже отчасти искренне. Она заслужила право быть счастливой. И Пегги тоже. Я быстро поцеловал ее в щеку. — Только не говори мне, что мы с тобой не знакомы, ладно?
Я оставил их в покое, пускай себе переезжают. Что бы я сейчас ни сказал, это прозвучит эгоистично, как будто я просто пытаюсь заставить ее вернуться ко мне.
И все же теперь, когда она собиралась снова жить с мужем, я наконец понял, что такое полноценная семья. Я понял, что папа, мама и детишки — это замечательно. Но если папа и мама не любят друг друга, их с тем же успехом можно заменить Диско-Кеном и Барби.
* * *
— Мы получили ответ от другой стороны, — сказал Найджсл Бэтти. — Ваша бывшая супруга утверждает, что оставалась верна вам на всем протяжении замужества, а вы совершили прелюбодеяние с коллегой.
— Да, это правда, — ответил я. — Но это была просто случайная связь. Я не хочу сказать, что это ничего не значит, но…
— Она также заявляет, что ваш сын получил серьезную травму головы, когда находился под вашим присмотром.
— То есть как? Это звучит так, как будто я его бью или что-нибудь в этом роде. Он упал. Это был несчастный случай. Он упал в парке в пустой бассейн и расшиб голову до крови. Да, может быть, я должен был внимательнее за ним следить. Неужели она полагает, что я ни разу над этим не задумывался? Но по крайней мере я был рядом с ним. А она шлялась по ресторанам со своим парнем.
Адвокат внимательно разглядывал бумаги на столе.
— Кроме того, она, похоже, считает, что вы в недостаточной мере осуществляете родительский контроль над тем, что смотрит и слушает ваш ребенок.
— Это абсолютная чушь.
— Как она утверждает, ему разрешено без надзора смотреть жестокие фильмы. Фильмы для взрослых. Также она говорит, что во время ее последнего свидания с ребенком она обнаружила, что в его в распоряжении есть аудиокассета с песнями непристойного содержания.
Я почувствовал, как мое лицо от злости заливается краской.
— Ах, вот оно что… это же форменное…
Я не мог найти подходящего слова. Все известные мне слова были слишком слабыми.
Найджел Бэтти громко и счастливо рассмеялся, как будто я наконец начал хоть что-то понимать.
34
— Можно я посмотрю медаль? — попросил я.
— Конечно, можно, — ответила мама.
И отправилась в кабинет, туда, где стоял музыкальный центр. Я слышал, как она шуршит страховыми полисами, банковскими счетами, письмами — бумажками, накопленными за целую жизнь.
Она вернулась с маленькой прямоугольной коробочкой, окрашенной в такой густой пурпурный цвет, что он казался почти черным. Внутри на бархатной подушечке лежала серебряная медаль — медаль моего отца.
Орденская планка была бело-голубой: две широкие вертикальные белые полосы по краям, а между ними на голубом фоне — тонкая белая вертикальная полоска. На медали имелась надпись: «За отличную службу» — и выгравирован портрет короля.
